Этническая картина мира российских немцев |
|
Литература российских немцев не становилась предметом обстоятельного комплексного литературоведческого изучения. Имеются отдельные исследования в области частной поэтики, в основном, критического характера[1], биобиблиографические изыскания[2], обзоры, служащие комментариями к отдельным антологиям литературы российских немцев[3], статьи в учебниках для школ c преподаванием немецкого (родного) языка[4]. Возможность выявления черт этнической картины мира определённого народа с опорой на художественные тексты заявлена в научной теории и убедительно продемонстрирована на практике. Автор учебника “Этнология” в числе источников данной науки наряду с результатами исследований этнографов, историков, этносоциологов, этнопсихологов, записками путешественников называет художественные тексты и публицистические материалы и др.[5] В качестве предмета своей кандидатской диссертации исследователь С. Дюкин заявляет “этнокультурную картину мира венгерского народа, сложившуюся к середине XIX в. как наиболее общее проявление центрального ядра культуры, отражённую в произведениях художественной литературы середины-второй половины XIX в.”[6]. Ссылаясь на труды Х. Гадамера, В. Вундта, Э. Геллнера, Я. Мукаржовского и др., С. Дюкин отмечает: “Когда мы обратимся к трудам классиков герменевтики, то убедимся, что литературный текст в той или иной степени репрезентирует содержание картины мира всего народа как целого организма, поскольку он является единой лингвистической общностью”[7] . В данной работе мы ставим перед собой задачу реконструкции этнической картины мира российских немцев посредством изучения литературных (в связи с заявленной темой в большинстве своём поэтических; прозаические источники иногда привлекаются в качестве фона) источников, в основном, периода второй половины XX – начала XXI вв., а также привлечения исторических, публицистических, эпистолярных источников. В общей сложности к анализу привлекается поэтическое творчество 406 российско-немецких авторов. Интерес к изучению национальных картин мира в данное время активен в научной мысли[8]. Обследование работ по вопросам национальной культуры мира выявляет родство терминов “этническая (этнокультурная, национальная) картина мира” (Р. Ретфилд), национальный образ мира, национальная модель мира (Г. Гачев), этос культуры (Р. Бенедикт). Для автора статьи важны методы изучения этнокультурной (этнической) картины мира (национального образа мира, национальной модели мира, этоса культуры) в различных парадигмах – эстетико-философской (Г. Гачев), культурологической (К.-Г. Юнг, Л. Леви-Брюлль, Ю. Мукаржовский), психологической (К. Клакхон, Р. Редфилд, В. Вундт, Р. Бенедикт), лингвистической (В. Гумбольдт, Э. Сепир, Б. Уорф, А. Вежбицкая, Н. Караулов), психолого-лингвистической (Г. Шпет, В. Бехтерев), а также отражения в искусстве коллективных установок как доминирующего начала (Х. Ортега-и-Гассет). В указанной работе С. Дюкина поднимается и решается вопрос о возможности распространения этнической картины мира, реконструированной по заданному периоду, на другие эпохи в истории данного народа. Исследователь отмечает, что сложный исторический период способствует мобилизации ментальных установок и делает возможным реконструкцию картины мира с наибольшей вероятностью[9]. По мнению С. Лурье, “в критической ситуации этнос с хорошо налаженным механизмом психологической защиты может бессознательно воспроизвести целый комплекс реакций, эмоций, поступков”[10]. Мотивация выбора нами периода второй половины XX – начала XXI вв. для изучения этнической картины российских немцев двойная. Во-первых, данный период является наиболее сложным для российских немцев, переживших в эти годы депортацию, трудармию, спецпоселение, тщетность восстановления Республики немцев Поволжья, эмиграцию в Германию. Во-вторых, по мнению отдельных учёных, говорить о российских немцах как об окончательно сложившемся народе можно только с 1941 г.[11]. Реконструированная нами картина мира российских немцев может быть проецирована на этапы развития российских немцев как этноса в будущем. Национальная картина мира многомерна и выявляется через различные категории – пространство, время, я/другие, уникальное/общее, жизнь/смерть, отсутствие/бытие, движение/статика, индивидуум/коллектив, автономия/зависимость, дисциплина/своеволие, мужское/женское и др. Методика выявления национального самообраза через бинарные оппозиции принадлежит К. Клакхону[12]. Данные элементы выступают как “фиксаторы наиболее предельных моментов” в отношении этноса к миру и к самому себе[13]. Беря во внимание природу (Космос), в которую погружён народ, склад его души (Психею) и логику его ума (Логос), Г. Гачев рассматривает национальные образы мира в таких аспектах, как пространство и время, вертикаль/горизонталь, сотворение трудом или порождение природой (ургия и гония), мужское/женское начало, растительная/животная символика и др. Исследователя интересует “гносеология”: “какой “сеткой координат” данный народ улавливает мир и, соответственно, какой Космос (миропорядок) выстраивается перед его очами и реализуется в его стиле существования”[14]. Быт людей стремительно унифицируется, что усложняет изучение национального отличия[15], однако народы отличаются друг от друга не цивилизациями, а культурами[16]. Важно уловить не отдельные элементы, а именно их совокупность, “особенное соотношение предметов и понятий, общих для всех людей и культур” (Г. Гачев). Выявим российско-немецкие ментальные элементы, обозначая основные немецкие и русские ключевые понятия. По мнению Г. Гачева, в германской модели мира заложено противоречие “механического повиновения немцев любой власти” и дух отрицания, “динамический дух германства, склонность к протесту”[17]. Подобное противоречие не могло не найти отражения в критических для российских немцев ситуациях (депортация, трудармия, спецпоселение, эмиграция). Для немецкого народа характерно “уважение к форме закона, а не просто к его конкретному смыслу и применению в данной ситуации”[18]. У российских немцев подобное отношение в сложных исторических ситуациях также наблюдается и оборачивается ещё большей для них трагедией. В романе Г. Бельгера “Дом скитальца” описана ситуация, когда ответственные российские немцы перед самой депортацией боялись отлучиться от доверенного им колхозного имущества. По наблюдениям Г. Гачева, в Германии и в России “преобладает растительный символизм”, потому что немецкий и русский народы искони ведут оседлый образ жизни. У российских немцев наблюдается обострённый интерес к растительной символике, потому что, будучи оседлым народом, российские немцы были вынуждены вести “кочевой” образ жизни. Анализ российско-немецкой басни показывает преобладание флористических образов над более традиционными для басни анималистическими. Внимание во всех жанрах и внежанровых стихотворениях уделяется хрупким растениям, в том числе растениям, потерявшим корни. Особенно распространён образ “перекати-поле” (к примеру, в поэзии Р. Франка), вошедший и в образное самоопределение российско-немецкого народа: “Мы не пыль на ветру, мы не перекати-поле…”. Растение с достаточно крепкой корневой основой теряет корни: см. изображение Й. Циммерманном умирающего черешневого дерева, “прогнившие корни” которого “ослабли” и “ствол упал” (“Черешня”). “Что жил, что не жил…” – автор лишает смысла жизнь потерявшего корни существа. Актуализируются образы семян, легко переносимых ветром: “Подхватит ветер / спелое зерно / и унесёт в края чужие, / чтоб на обочине / тропы неведомой / взошло / под тем же небом, / но в земле другой…” (Гизбрехт А. “Я колос в поле…”). Не только семена, но и растения с корнями перемещаются в пространстве. В природе разлетаются по ветру “зонтики” белого одуванчика, а лирическая героиня Анжелики Миллер летит жёлтым одуванчиком (“Одуванчиком жёлтым лечу, / Ах, лечу! / По небесному облаку – чу! – Как хочу!”). В другом стихотворении Миллер лирическая героиня просит прислать ей в конверте дерево. Характерно, что растительный образ у Анжелики Миллер вдруг превращается в анималистический и не привязанный к земле: “Я открою письмо, а оттуда – быстро, неусидчиво / Вдруг вспорхнёт и исчезнет за облаком Птица Весны”. Г. Гачев отмечает, что для германцев “роднее” время, для русских пространство; Германия – вертикаль (“Tiefe” [“глубина”], “Höhe” [“высота”], “Stammbaum” [“родословное древо”]), Россия – горизонталь (“бесконечные просторы”); у Германии – мужское начало, у России – женское; в Германии преобладает ургия (“немец просто органически не может работать плохо”), в России – гония[19]. В качестве важных черт русской национальной картины мира Г. Гачев называет “необъятный простор” России и то, что Россия затягивает чужеземцев[20]. Широта русской души, обусловленная бескрайними просторами, неустанно отмечалась писателями, философами, учёными. В научной литературе нередко приводятся цитаты о широте русской души из Ф. Достоевского (“Преступление и наказание”, фраза Свидригайлова: “Русские люди вообще широкие люди, Авдотья Романовна, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, беспорядочному”; “Братья Карамазовы”, фраза Мити Карамазова: “Широк человек, я бы сузил”), А.К. Толстого (“Коль любить, то без рассудку, / Коль грозить, так не на шутку, / Коль ругнуть, так сгоряча, / Коль рубнуть, так уж сплеча! / Коли спорить, так уж смело, / Коль карать, так уж за дело, / Коль простить, так всей душой, / Коли пир, так пир горой!”), Н. Бердяева (“О власти пространств над русской душой”: “Широк русский человек, широк, как русская земля, как русские поля. В русском человеке нет узости европейского человека, концентрирующего свою энергию на небольшом пространстве души, нет этой расчётливости, экономии пространства и времени, интенсивности культуры. Власть шири над русской душой порождает целый ряд русских качеств и русских недостатков”[21]). Широта русской души – это щедрость, великодушие, хлебосольство, размах, открытость, самопожертвование, но и тяга к крайностям, максимализм, опьянение, риск. Отдельные черты русской модели мира, проистекающие из русской широты (удаль, надрыв), не могут быть однозначно отнесены к положительным или отрицательным. Российские немцы как “чужеземцы” оказались затянуты в бесконечные просторы России. Бескрайний простор предполагает горизонтальное измерение и отсутствие границ. Неприкаянность русского характера (“не находить себе места”), явленная в таких классических произведениях, как, к примеру, “Очарованный странник” Н. Лескова, не зависит от гонений. Российские немцы же становятся неприкаянными вследствие произвольных или непроизвольных перемещений. В качестве ведущих черт российско-немецкой ментальности можно выделить осознание окружённости своего чужим, бытование внутри другого, генетический страх перед изгнанием. Явно проявляемые и при добровольном поселении в России и Германии, эти ощущения, безусловно, усилены в условиях депортации и трудармии в отдалённых районах Советского Союза. In den Wald wir tiefer dringen,
[В лес мы глубже проникаем,
(Лотц Й. Trudarmisten [Трудармейцы]) Исторически у российских немцев обострено стремление к автономности. По Н. Бердяеву, “немец не может существовать в безграничности, ему чужда и противна славянская безбрежность”[22]. Жизнь немцев в России приблизила их к славянским просторам, но полного приятия, в том числе из-за вынужденного “кочевья”, не вызвала. В то время как русские люди окружены родными просторами (Н. Бердяев: “Со всех сторон чувствовал себя русский человек окружённым огромными пространствами и не страшно ему было в этих недрах России”[23]), российские немцы живут внутри чужого пространства, их сфера обитания окружена “другим”. Вынужденные скитания, окружённость чужими просторами не вызывают у российских немцев приятия пространства, полноценного ощущения русской широты. Российско-немецкая культура должна развиваться не экстенсивно, а интенсивно – в противостоянии вынужденному пути скитаний, в желании защитить своё малое пространство. Влияние русского пространства не могло не найти отражения в этнокультурной картине мира российских немцев. Природа Поволжья, Алтая, Сибири, Казахстана, отличаясь широтой пространств, в какой-то мере проявилась в поэтических описаниях как образ свободы, широты чувств (Райхерт Н. In Sibirien [В Сибири]; Варкентин Й. Kasachstan [Казахстан]). Особый пиетет в советской немецкой поэзии вызывал простор советской отчизны (Реймген А. Sowjetheimat [Советская родина]). Однако у российских немцев находит отражение явный страх перед просторами: см. призыв лирической героини Р. Пфлюг к широкому простору с просьбой дать возможность невинным изгнанникам вернуться на родину (“O weite Welt…” [“О широкий мир…”]). Категория времени у российских немцев сопряжена как со временем разлуки, безысходным ожиданием освобождения (Ваккер Н. Kleine Poeme. 2. Gedichte aus der Kriegszeit (1941-1945) [Маленькие поэмы. 2. Стихи из военного времени (1941-1945)]), так и со временем, необходимым для адаптации в новой среде и дарящим надежду (Янке С. “Эх, не будем горевать…”: “Везде и всюду мы / прижиться можем здорово, / но в этой вот стране / сумеем ли и скоро ли?”). Настоящий момент ассоциируется с возможностью возродить этнос, поскольку прошлое полно тягот, а будущее неясно, хотя и желанно (Пфлюг Р. Der Wind singt von kommenden Tag [Ветер поёт о грядущем дне]). Остро важна непрерывность в передаче традиций российско-немецкого народа из поколения в поколение, связь между генерациями (Эрлих К. “Die Ahnen zeugten mich…”/ “Я предков зов…”; стихотворение бытует на немецком языке и в автопереводе на русский). Характерно, что осознание времени суток в художественных произведениях российских немцев в большей степени русское, чем европейское. По европейским координатам утро – это время от полуночи до полудня, затем следует послеобеденный период (немецкое слово “Nachmittag”), после которого наступает вечер[24]. “Русские в целом более свободно обращаются с временем, чем жители Западной Европы: сами обозначения временных интервалов основаны не на астрономическом времени, а релятивизированы относительно человеческой деятельности, в них заключённой[25]”. Российские немцы, создавая, по нашей терминологии, “Tagundnachtzeitlieder” (“песни о временах суток”), ориентируются на русскую традицию понимания времени суток: в “утренних песнях”, “Morgenlieder” (Петкау К. Утренняя песня), лирическим действием является оживление, подъём человека, природы, в “вечерних песнях”, “Abendlieder” (Пфлюг Р. Abendlied) – упадок, угасание; встречаются “полуночные песни” (Бернхардт Ю. Mitternachtslied [Полуночная песня]). Сугубо русские черты – пассивность субъекта установки, связанная с идеей непредсказуемости мира (“авось”); стремление к воле; щепетильность; задушевность, нередко доходящая до фамильярности, противоположной западноевропейскому представлению о неприкосновенности личной сферы (“небось”, “лезть в душу”); беспечность и лень (о которой прямо пишет, к примеру, Н. Бердяев[26]) – в полной мере не присущи российским немцам. “Евразийское призвание делает Германию и Россию близкими и понятными друг другу и в культуре, и в типе психики – внутренне сосредоточенной, рефлектирующей”[27]. Это порождает гибридность российско-немецкой культуры. Модель мира для немцев, по Г. Гачеву, – дом; для русских – направление в бесконечность, путь-дорога. У российских немцев мы видим некое совмещение этих двух моделей – путь-дорога к дому. Отдельные русские и немецкие черты приобретают у российских немцев некий гибридный характер: немецкое трудолюбие+русская лень, немецкая дистантность+русская щепетильность, немецкая организованность и деятельность+русская беспечность и пассивность. Примеры проявления этой гибридности находим у многих авторов. Так, лирический герой цикла шансонных песен С. Янке “Из песенного блокнота” заявляет, с одной стороны: “А мне трудиться что-то неохота, / не для того я ехал за кордон”, с другой: “Мы профессии любые здесь готовы выполнять”. Некоторые элементы немецкого или русского менталитета российские немцы вообще не перенимают. Так, дуальность ценностной ориентации русской культуры (Ю. Лотман), оппозиция “высокого” и “низкого” (“в частности как низкое часто воспринимается всё, что связано с повседневной жизнью, житейской устроенностью и материальным достатком”[28]) не свойственна российским немцам, у которых, напротив, выявляется cвязанное с культом дома внимание к быту, даже поэтизация быта (стихотворения В. Шнитке о детстве в немецкой деревне), желание поднять материальный достаток (Янке С. Разбогатеть смогу я без труда). У российских немцев наблюдается большая склонность к немецким чертам, чем к русским, что объяснимо генетически. В то же время перенять весь спектр черт немецкой ментальности российские немцы не могли, так как их предки попали в Россию ещё до того, как окончательно сформировалась немецкая нация[29]. Языковая картина мира – несомненная часть “картины мира” и “национальной картины мира”. Е. Кубрякова заявляет, что “картина мира – то, каким рисует мир человек в своём воображении – феномен более сложный, чем языковая картина мира, то есть та часть концептуального мира человека, которая имеет “привязку” к языку и преломлена через языковые формы”[30]. Э. Сулейменова также склоняется к мнению, что “картина мира” является общеязыковой, а “национальная картина мира” – частноязыковой[31]. По мнению Э. Сулейменовой, вопрос о языковой картине мира предполагает 2 различных видения мира. Первое из них связано “с выделением языковой картины мира как таковой безотносительно к конкретным национальным языкам и тем различиям, которые существуют между ними”, второе – “с языковой картиной мира, формируемой конкретными национальными языками и ориентированной на те различия, которые существуют между разными языками, в первую очередь, в системе лексических номинаций”[32]. Языковая национальная картина мира – это закрепление в языке национального образа жизни, национального характера. Этническая картина мира находит выражение в лингвоспецифических словах (А. Вежбицкая). Концепция А. Вежбицкой предполагает возможность посредством ограниченного набора универсальных, вербализуемых во всех языках семантических элементов выразить “всё разнообразие рождённых человеком идей: концепты, воплощённые в лексических единицах естественных языков, ценностные установки, специфичные для той или иной культуры”[33]. Языковая картина мира отражается, в частности, в способах номинации[34]. Для российских немцев концептуальны самоназвания и наименования других, актуализирующие бинарную оппозицию “мы/другие”. Так, в шансоне С. Янке соплеменники автора характеризуются как “наши”, “русаки”, “аусзидлеры”, “переселенцы”, “российские немцы”, “Spät-переселенцы” [“поздние переселенцы”], “племя изгоев” и даже “немецкие цыгане”. Зачастую С. Янке использует приём самохарактеристики лирического героя: “В России называли нас, бывало, “гниды-немцы”, / Из чаши унижения всех заставляя пить. / А здесь во всеуслышанье: вы Spät-переселенцы”. Поэтесса изображает переселенцев в контрасте с коренными германскими немцами (“местные”, “фрицы”). Контраст между “нами” и “другими”, который, герои, впрочем, мечтают изжить, номинативно подчёркнут. Характерна самономинация российских немцев “никто” (А. Шмидт. “– Ты русский…”). В своей публицистической книге, в эссе-письме “Чужестранцы без родины” писатель Р. Лейнонен задаётся вопросом идентификации российско-немецких переселенцев: “Я один из тех, кто нашёл в Германии прибежище. Кто же мы такие, тысячи и тысячи, которые сплошным потоком со всех сторон света стремимся в Германию? Мы, которые потеряли веру в справедливость и правду. Мы, которые стали чужаками в своей стране и останемся чужими и здесь… Кто я такой, Роберт Лейнонен, немец с финской фамилией, проклятый “фашист” в России, “русак” здесь, в Германии? Кто мы, российские немцы, что мы ищем здесь, на Родине наших предков?”[35]. Каждый естественный язык отражает определённое мировоззрение, языковую картину мира. В научной мысли ставилась, но не решалась проблема изучения языковой культуры мира поликультурного объекта[36]. Российские немцы пользуются словами двух языков – немецкого и русского, интуитивно принимая их смыслы как готовые истины. Поскольку российско-немецкий этнос является двуязычным и своего рода двументальным, для языковой картины мира российских немцев важны и немецкие, и русские слова. Анализ немецкоязычных и русскоязычных произведений российских немцев определяет их интерес к лингвоспецифичным словам обоих языков. Комбинация данных слов составляет уникальный набор культурно значимых для российско-немецкого народа концептов. Двуязычие – диалог мировоззрений, систем мира, при котором проявляется “стереоскопичность зрения, объёмность мышления”, усиленная самокритика, поскольку двуязычный человек, “живя между двух моделей мира, явственно ощущает недостаточность, относительность каждой из них”[37]. Как показывает анализ, взаимопереводимость российско-немецких ключевых понятий (с русского языка на немецкий и с немецкого на русский) не всегда возможна. Так, в немецком языке нет аналога русскому слову “тоска”. “На непереводимость русского слова “тоска” и национальную специфичность обозначаемого им душевного состояния обращали внимание многие иностранцы, изучавшие русский язык (в их числе великий австрийский поэт Р.-М. Рильке)”[38]. Нам представляется, что при исследовании бикультурного или поликультурного объекта правомернее пользоваться термином “ключевое понятие” вместо “лингвоспецифичное слово”. Однако термин “лингвоспецифичное слово” может применяться относительно одного из языков носителя билингвальной культуры. Российские немцы в чистом виде не перенимают русские и немецкие ключевые идеи. Перечень русских идей представлен в научном сборнике А. Зализняк, И. Левонтиной, А. Шмелёва “Ключевые идеи русской языковой картины мира”[39]. Немецкие ключевые слова исследовали Н. Мекленбург, А. Вежбицкая[40] и др. О русском и немецком национальных образах мира обстоятельно пишет Г. Гачев[41]. Чеченцы, корейцы и другие депортированные народы, к примеру, так же, как и российские немцы, могут быть чувствительны к слову “изгнание”. Однако важна именно совокупность признаков, отдельные же элементы могут совпадать у разных народов. Из выделяемых учёными русских концептов “душа”, “судьба”, “тоска”, “счастье”, “разлука”, “справедливость” к российско-немецкой картине мира близки ей “тоска” и “справедливость”, однако и они отнюдь не идентичны российско-немецким ключевым идеям “das Heimweh”/“тоска по родине” и “das Recht”/“право”. Какую роль играют Wolgadeutsch, российско-немецкие диалекты, в формировании языковой картины мира? Лексические оттенки выбранных нами для анализа ключевых понятий не отличаются в диалектах и литературном немецком языке, различно только написание и произношение слов (Кляйн В. Haamweh [Тоска по родине]). Основными российско-немецкими ключевыми понятиями, на наш взгляд, являются “das Heim”/“die Heimat”/“(родной) дом”/“Родина”, “Die Angst”/“страх (из-за уязвимости)”, “Der Weg”/“путь”, “die Verbannung”/“изгнание”, “das Recht”, “die Gerechtigkeit”/“право”, “справедливость”, “die Hoffnung”/“надежда”. Наряду с ключевыми понятиями “die Heimat, das Heim” [“Родина, (родной) дом”] для российских немцев становятся характерны “бездомье / отсутствие родины”, углубляется смысл ещё одного концепта “das Heimweh”/“тоска по родине”. Российско-немецкие ключевые понятия нередко заявлены в поэзии через минус-приём – “heimatlos” [“бесприютный”], “hoffnungslos” [“безнадежный”], “ohne Heim” [“без дома”]. Обратим внимание, что во многих контекстах наблюдается концентрация, сочетание различных ключевых понятий, что усиливает идейно-художественное впечатление:
Wärmt mit Hoffnung den trostlosen Blick,
[Греет надеждой безутешный взгляд,
(Гердт В. Neujahrsnacht [Новогодняя ночь]) Здесь на тесном художественном пространстве встречаются ключевые понятия “die Hoffnung” [“надежда”], “der Weg” [“путь”] и “die Heimat” [контекстуальный синоним “Wolgaland”]. Следуя уникальной методике выявления национальной модели мира Г. Гачевым, Космос российских немцев можно определить как путь к дому, Логос – стремление к законности по отношению к себе, Психею – состояние постоянной уязвимости. Свойственная русскому народу широта, экстенсивность, во многом обусловленная влиянием на русского человека бескрайних русских просторов, не может быть в полной мере свойственна российским немцам, интенсивность культуры которых вытекает из противостояния открытости пути изгнания. Отдельные российские немцы, в зависимости от их окружения, способны унаследовать в чистом виде отдельные русские и немецкие ключевые идеи. Но весь этнос оперирует набором своеобразных ключевых понятий.
|