| |
* * *
Октябрем испытают: сойду ли с ума,
Если непоправимо и щедро
Догорает торжественная хохлома –
Желтым лесом по черному ветру.
В тишине умирания, в октябре,
Горек воздух, дожди непролазны…
Счастье жить на Земле ощущаю острей –
Так, как смертник в часы перед казнью.
А когда слишком стянет мне душу тоска
По невысказанным, уходящим, –
Ляжет снег милосердным ударом клинка –
Отпускающим, благоволящим…
1977
* * *
Я заказываю картину
Нарисуйте стройку
в той части города, где живу я.
Это не центр и не окраина,
самый забытый район;
однако здесь строят.
На первом плане
нарисуйте кустик травы, которую все знают,
но никто не знает ее по имени.
Она похожа на розу ветров
и на седую старую деву. Когда-то
мне называли ее странное, грубое имя,
но я не слишком этому верю.
Нарисуйте
ее отражение в куске
разбитого стекла, прислоненного к вагончику.
Пусть это будет гравюра, но передайте,
что низ вагончика – темно-красный, а верх –
грязно-желтый.
Нарисуйте все это так,
чтобы я поняла, почему от строек
так веет
запустением.
1979
* * *
Эти старые зимние дачи.
С черных бревен стекает вода,
Доски накрест на окнах незрячих
И комком на земле – провода;
В доме – погреба запах зеленый,
Стулья, мыши, от пыли темно…
Этот мир из складного картона,
Эту ширму я спрятала, – но, –
Там, смирив распадения силу,
Бродят (как их сюда занесло?)
Громче – скрипка: светло и уныло.
Тише – флейта. Та – только светло.
1980
* * *
Во мне уютно голосам чужим
Аукаться, затеивая жмурки,
И прятаться по комнатам пустым,
Да ноготком писать по штукатурке:
«Я здесь была…» Ни подписей, ни дат…
Лишь иногда портрет карикатурный.
Огрызок яблока, египетский смарагд
И – все на ногу левую – котурны.
До срока пряжа у сестер прочна.
Скрипит станок, переплетая нити.
Как терпеливо ткет плащи жена!
Муж далеко, и некому носить их,
Вот мне и дали; с радостью взяла:
Теперь зима длиннее с каждым годом.
Давно покрыты пылью зеркала,
И пестрый кот скучает перед входом.
1980
* * *
А если в ближней тьме нет никого за нами,
А если нам стоять вторыми по Адаме –
Цепи вернувшихся начало и конец,
И ветошь легкая – все одеянье плоти,
Как будто в зеркалах, поставленных напротив,
Ряд блудных сыновей прижал к себе отец.
И на подсвечнике густеет воск пролитый,
На два ключа закрыт перебелённый свиток,
И маски по местам развешивает чтец.
1981
* * *
Мне кажется, что я их поняла –
Тех женщин в белом кружеве и в белых
Летящих шалях из тяжелой шерсти,
В старинных украшеньях, с волосами,
Уложенными гладко, с именами
Певучими – Наташа, Анна, Марта,
С полузакрытой тайною ресниц…
Их тайна – дом, расстеленная скатерть,
Глаза детей – живых и нерожденных,
Внимательная роза очага,
И круг висячей лампы, точно нимб,
Над ними светит…
Теперь, душа, благодари, пойдем,
Бездомная, пойдем, еще бездомней
Ты сделаешься… Будет, наконец,
Ютиться нам за строчкой стихотворной –
Ведь не укрыться за одной стеной
От непогоды… Видишь – вечереет
И ветер выдувает из угла.
И так уже ты близко подошла,
Остановись, прильни лицом к ограде,
Проси себе теперь смиренной клади –
Глоток воды и воздуха глоток:
Так согревает каждый лепесток
Огонь произрастанья и дыханья.
И легкое вино воспоминанья.
1981
* * *
Не то, что здесь подумают; не только.
Не только ложь и слабость, нет: душа –
Беглянка, нищенка, знакомка конокрадов –
В такую полночь, на таком подворье
Глядит на гостя дивного и с ним
Заговорить, спросить, откуда нас
Украли в детстве, и – еще важнее –
Промолвить – прорубь, промолчать – петля…
И бродит в нас наречие родное
И взламывает память: так река
Могучая и под глубоким льдом
До дна не промерзает и в себя
Неутоленным бьется вопрошаньем…
Но слов не вспомнить, звуков не связать.
Тогда – сглотни внезапную обиду,
То за одним, то за другим вбегай,
То самовар вноси, а то дрова
Подкладывай в огонь и притворись –
От беготни, от жаркого огня
Горит лицо…Смотри – еще покуда
Заря не занялась, еще в окно
Не стукнули, не кликнули в дорогу…
Еще огонь пылает в очаге.
1981
* * *
Я заблудился на краю земли,
И мой Вергилий вышел мне навстречу,
Позвал меня, – и мы так долго шли,
И медленно склонился долу вечер.
Мы молча шли, и думал я тогда,
Что это ты мне странствие судила,
И ледяная черная вода
У ног моих внезапно забурлила.
И я застыл, предчувствием томим,
И вещий холод пробежал по жилам,
И спутник мой растаял, точно дым,
И некий голос молвил мне уныло:
«Вступи и ты в незрячий хоровод,
Что, убегая боли неизбежной,
Кружит в холодном мороке болот,
Звуча по-птичьи – жалобно и нежно.
Еще ты плачешь – но в крупинки льда
Нас обращает вечности обычай.
И Беатриче не придет сюда,
Затем, что нет на свете Беатриче».
1983
* * *
Любовь моя, как много нам дано!
Еще друг с другом быть, еще не ведать
Грядущего, еще при слове ЗАВТРА
В смущении глаза не отводить...
Еще не знать, что время не как нить –
Как берег обрывается, а море
Штормит, и небо страшно почернело...
Зажмуриться? – Но веки распахнутся,
Как окна, – сами; отдаленный рокот
Прокатится и повторится ближе,
И стихнет рядом; холод захлестнет
Прозрачный сад, и воздух потемнеет,
И, обернувшись, скажешь ты: «Гроза?.. »
Но нет, еще не время крыльям ливня
Шуметь над нами. Все еще сияет,
Ты здесь еще; спасительного страха
Душа не преисполнилась, и речи
Еще звучат восторгом дерзновенным.
1985
* * *
Но время течет – и душа вырастает из плача,
И видит, что стала иной и по-новому зрячей;
Тогда ты спускаешься в сад – распустившийся, в цвете,
Где ветки растут, как будто играют на флейте,
И скажет душа, опускаясь в цветущие травы:
«Оставь меня здесь. Я уже не радею о славе».
Но после встает и уже говорит по-другому
И просит прощенья за скудную ревность по дому,
И просит: «Позволь мне погибель, и боль, и тревогу,
Пусти меня в тьму и дай мне любви на дорогу.
Я знаю – на дне, как звезда в глубочайшем колодце,
Ты встретишь меня – и любая пропажа вернется.
Все порознь оставлю – зане обрету целокупно.
Но это одно ниспошли по мольбе неотступной:
Туда – в беспросветный уже, безнадежный, кромешный, –
Глоток утешенья – живой, полновесный, неспешный,
И отдых глубокий, как вдох, забытье, когда ночь на исходе,
И боль, что из сердца иглой онемевшей выходит,
Виденье небесного чина, венца и почета
И руки – чело отереть от смертельного пота».
1983
* * *
Теперь я забуду и снова припомню нескоро.
А прежде я слышал и думал, что это бывает;
Бывает, и с кем не бывало (и даже со мною?), – как штору
Отдернут, как рамы весной выставляют,
Как долго болевший однажды проснется спокойным,
И новая мысль голубеет на лбу утомленном...
Полуденный свет разливается в сумраке комнат,
И голубь тяжелый воркует за дверью балконной...
Любимая, лгу: ты все это умеешь и можешь,
Ты знаешь бессонного утра слезящийся воздух,
Ручьи на стекле; ты приучена к жесткому ложу,
К бессоннице долгой, к бессолнечной жизни, бесслезной...
О, как благовонна твоя безупречная кожа.
Как жемчуг, ровна аравийская поступь гнедая.
Я беден, любимая, беден, и в платье дорожном,
И в небе пустынном Венера дрожит и сверкает.
1984 – 1985
* * *
Но что сказать, я не знаю,
Когда меня ведут
Туда, где ум обманут,
А сердце – украдут,
Где ночь темна, как пламя,
И тяжелей воды,
И в небесах разъятых
Нет ни одной звезды,
Но небеса разъяты
Еще не до конца:
Судьбы тяжелый обод
Из темного свинца.
На свете много муки,
Но худшая из мук –
В предчувствии разлуки
Разъединенье рук.
О Боже Милосердный,
Читающий сердца,
Спасибо, что не знаем
Мы нашего конца.
Когда б душа узнала,
В рыданьях и слезах
Она б на землю пала
И целовала прах,
Уже ни с кем расстаться
Она бы не могла
И ни на миг от милых
Любви не отвела,
Одно она бы знала –
Просить Тебя о них,
И все бы повторяла
Тебе прозванья их.
Сквозь каждый миг, по краю,
Проведена черта,
А что за той чертою –
Покрыла темнота.
И перед той чертою
Душа лежит в пыли.
Благослови их, Боже,
На всех путях земли.
1989
* * *
Вот и осень, и даже зима.
На траве декорация града.
Пополудни разлитая тьма,
Но не холодом веет, а хладом.
Это кукольный ящик, вертеп,
Заводной, механический ящик.
Только выпало что-то из скреп
И случилось в судьбе настоящей.
И как только исполнится срок,
С двух сторон полухория лета,
Вновь сойдясь, допоют эпилог,
Не заметив подмены сюжета.
1989
* * *
Марине Георгадзе
Разлуку мы накликали, не так ли...
– Нет, знали всегда, – ибо оттуда дует
Будущим. Что же гадать: сердце собьется с такта –
Узкая полоса расширяется, образуя
Океан, но это уже деталь.
Господи, сколь же малой любви довольно,
Чтобы теперь, к разным углам планеты
Разведя, смотрели пристально – все ли больно,
Или и впрямь Океан прохладен, как струи Леты,
И смывает печаль.
1992
* * *
Выставка Параджанова
Пуговицы, разбитые блюдца... Так
Море выносит водоросли, песок,
Камушки, ракушки – времени мелкий шлак –
Бусины, бисерины, тесьмы кусок,
Что после обыска остается – любой пустяк,
Наконец, годится и носовой платок,
Зеркало, кукла, крылышки – пласт за пластом –
Жизнь утекла сквозь трещинку, а осадок на дне...
Ах, вино виноградное! Сердце, город и дом
Поднимаются вверх и живут в вышине.
Старые фотографии, несколько старых лент –
Больше нигде – т о т город , а в э т о т я ни ногой...
Впрочем, нет и других прошлых. Но на какой другой
Рай был больше похож, чем на Тифлис тех лет?
1993
* * *
Юбилейный гимн
В сердце вглядываешься, как в семейный альбом, –
Ибо любая любовь другой сродни.
Листья в холодеющий водоем
Осыпаются, как дни.
Здесь всегда будет осень, весна, зима,
Крупные звезды снега на легком крыле
Пряди... Белесоватая тьма,
Наползая, имя и облик топит во мгле.
И, бесполезно щурясь сквозь облепившую мглу,
«Кто это?» – проведя по бесцветным чертам,
Поворачивая карточку, находишь там
Дату, нацарапанную в углу.
1993
* * *
Понедельник, вторник и кусочек среды –
А потом, как жизнь, обрывается это лето
И настает пора уходить во льды,
Где спрашивающий о причине тщеты
Остается, как правило, без ответа, –
Но пока можно гулять, поливать цветы,
Слушать Баха и Перселла, видя во сне при этом
То, что видел на улицах, – но вплетая черты
Отдаленных возлюбленных, – глядя из темноты
На то, чего с ними не было: сердце, боясь пустоты
(А оно боится ее, как велит природа),
Производит подобие угольной кислоты
В отсутствие будущего и кислорода.
1994
* * *
Посередине зеленого острова, лежащего посреди
Океана, среди зимы, ночью, в половине второго
Ветер гудит и гневается, что путь впереди –
От одного края Атлантики до другого.
Не невозможность объятья томит, но душа устает лететь
Через весь океан – намокают, должно быть, крылья.
За Океаном древние помещали смерть, –
Вероятно, чувствуя бесполезность усилья –
Телефонный бесплотный голос – уста к устам
Не прижать: Одиссей не сумел, и иные тоже.
Только ветер и может всю ночь напролет свистать
Над бесплодным своим, но соленым и смятым ложем.
1995
* * *
I Олимпийская ода
Только с юностью, Клит, боги говорят на своем языке. Но первая седая прядь,
первая ложбинка на ясном челе
оскорбляют бессмертных; они еще могут дать
победу на состязаниях, царство, желанный брак,
но уже никогда, никогда, смертный, тебе не дышать
амбросийным дыханьем, колен не обнять,
ни блаженных ланит с мольбой не коснуться, –
только голосом – слуха: ибо голос
дальше всего от смерти.
1997
* * *
A la maniere de J.B.
Кончился век, и его не стало –
голоса с призвуками того металла,
что надежней бронзы, как нам сказала
Муза, вытащив шпильки, водя пуховкой,
что-то такое делая с драпировкой;
Леди, good night! Карета мучается с парковкой.
Если есть повод – недолго искать причины.
Подозрение пачкает честь мужчины,
но сюжет не закрутишь без чертовщины.
Так Отелло, не будучи изувером,
собирался жену поучить манерам, –
да цензура не даст мудровать над негром.
Что же делать теперь? Возвращаться в Фивы,
в город, где братья делят мечом архивы,
где при Сфинксе юность была счастливой,
где все та же чума, но зовем иначе,
где один Тиресий в уме, да и тот незрячий,
где нельзя позволять себе роскошь плача.
А теперь в Афинах любой засранец
объяснит, что хоть прежде ты был фиванец,
но могила важнее, чем школьный ранец.
Впрочем, с точки зрения Мельпомены,
важны не так места, сколько их перемены, –
но ее интерес – пригодность судьбы для сцены.
И она не в накладе! Но после ухода хора
плач надгробный уже никому не впору,
можно хлопать, вызывать режиссера,
потому что в трагедии, по ее канону,
не бывает постскриптумов, арий на бис, поклонов.
Что еще вам нужно? Эдип в Колоне.
Подождем, пока подрастет Антигона.
24 мая 2001
* * *
Песня в манере Б.Г.
Только и делали, что жили при конце времен.
Выйдешь, к примеру, во двор – ан конец эпохе;
не иначе как от холода – Север-то со всех сторон,
и при такой географии понятно, что с историей плохо.
Дочитавшего Библию до конца здесь считают блажным,
а блаженные гуляют босиком по сугробам,
и если вам в отечестве дымно – можете напиться в дым,
и как пройдет эта ночь, наутро вы не вспомните оба.
Большинство потихоньку ковыряется лаптем во щах
и вполне безопасно, пока не начинает палить во всех без разбора,
но как от чумы – от тех, кто шляется в звездных плащах
и выходит в астрал без головного убора.
А что Солнце не восходит – так это же Полярный круг,
совпадающий с экватором с точностью кройки нездешней.
Так стучи колотушкой в котел, в железный сундук,
да кричи-надрывайся на всю степь, покуда не замерзнешь, сердешный…
1998
* * *
Славке и Тошке, при посылке CD
Разбуди эту тень,
выпусти, дай напиться
из ладони своей
да студеной водицы.
Из ладони твоей,
ах, она пьет как птица.
На языке ветвей,
не говоря словами,
как рассказать тебе,
что же случилось с нами,
как в этот птичий свист
имя вплести живое?
Это кружится диск,
мы говорим с тобою.
Ах, как вода черна,
– а в ней звезда утонула.
Кто же из всех – жена?
– та, что не обманула.
Ах, не пьет, не клюет
птица, да петь не станет.
Та, что еще поет, –
между делом помянет.
А мы свечку зажжем
да подымем стаканы,
да друг другу кивнем
с двух сторон океана.
Как высоко летит
соловьиное горло.
Если что есть, прости,
что там Лета не стерла.
Черным по серебру,
по пластинке иглою,
птичий свист на ветру,
мы говорим с тобою.
08.07.1999 г.
* * *
Майские праздники
Л.Е.
Выпить с друзьями; сажать картошку теще во Фрязино;
шашлычок на фазенде; слетать в Америку
или в Хургаду; спуститься, впервые за зиму,
в свой заплеванный двор посидеть на скамейке.
Раньше мы собирали цветные стекла. Ценилось синее,
золотой завиток на кобальтовом осколке,
бусина цвета радуги, цвета пера павлиньего,
и конфетное золотце целы под старой елкой.
2001
* * *
Январский вальс
Прозрачная печаль. Музейное стекло.
Косой и пыльный луч на белизне сосуда.
Я буду здесь бродить, следить, куда легло
Слепящее пятно играющего чуда.
Натертый воском пол; когда-то бывший бал;
Мельканье каблуков, зеркальное убранство…
Зимы хрустальный пик, залитый светом зал.
Присутствие любви, кроящее пространство.
Сюда ли я вернусь, как птица на огонь?
Не здесь ли я стою, как в капельке янтарной?
Смущенный поворот, внимательный наклон,
Сияние небес в улыбке лучезарной.
Январь 2002 г.
* * *
Вот чего мне хотелось бы – сесть с тобой у огня,
Мех с вином, и зимнюю ночь напролет
Говорить о возлюбленных – называть имена
Или не называть, а огонь гудит и поет,
Воздавать им хвалу, как в старинные времена,
Доблесть и красоту равняя в хвале,
И смотреть, примолкнув, – зимняя ночь длинна –
Как огонь пляшет на смолистом стволе,
И ты скажешь: Теперь уже ни одна
Кости не сокрушит страсть, точно буря, встав.
И, коснувшись руки, я налью вина
И подброшу в огонь ароматных трав.
2003
* * *
Первую тысячу лет я буду слушать сакс,
Ехать в машине, июнь, закат в зеленом огне,
Или – май, сирень, окно, открытое в сад,
И ветер шевелит занавески в окне.
Шум высоких берез и сосен пасмурным днем,
Белый шиповник, и дуб, и жасмин, и клен…
Первую тысячу лет – я догадаюсь потом
И побегу, как к морю с поезда, – даже в шторм.
В Средиземном – в Эгейском – в августе – звон планет,
По созвездию плещется в каждой волне…
Первую тысячу лет, в каике, завернувшись в брезент,
Между Критом и Наксосом буду плыть на спине.
2003
* * *
То, как ты говоришь, – это слишком всерьез.
Я хочу этот свет, как в грузинском кино,
Этот звук, – как эхо, многоголос, –
Белый стол и белое полотно,
А за этим столом – едят ли? пьют?
Запотевший вносят кувшин с вином?
Но одно я знаю: они поют
По-грузински – здравицу – а потом
По-византийски? – что там – Иоанн Кукузел –
По-славянски? – в кружеве Рилских гор –
Как кружилось небо, когда он пел,
Замыкая мир – монастырь – и хор
Ангельский? – Нет: земля – всей землей приду
Петь – не петь – смотреть – не выпустить из зрачков:
Этот белый стол – он стоит в саду,
Этот сад – на горе, гора – высоко…
2003
* * *
Ты книжка с картинками, сердце,
В шкатулке чудесный букварь:
Откроется крышка, как дверца,
И светит волшебный фонарь.
Приблизишь глаза – там смеются,
Танцуют, подняв кружева,
Там все спасены и спасутся
И старая сказка жива.
2003
* * *
Ну, давай скорей: насыплешь,
Набормочешь, наметешь –
И как будто слезы вытрешь,
И как будто боль уймешь.
Фонари в метели тают,
Занесен трамвайный круг…
Как же мы с тобой остались
Зимовать без этих рук?
Будут лампочки цветные
И смолистый колкий ствол…
Ну какие мы смешные –
Наш трамвай давно ушел.
Будут шарики и свечки,
На стекле крупинки льда…
Ну скажи, что не навечно!
Ведь еще не навсегда?
2004
* * *
Когда все было иначе –
Воздух был свеж и зелен.
Чужие старые дачи.
Сосны шумели.
Такие же пели птицы.
Ходили к реке зарею.
Твой сын собрался жениться.
А я нездорова.
Те же топтали травы –
Тысячелистник и мяту.
И есть, рассуждая здраво,
Самолеты обратно.
Ровно час на маршрутке.
Если пробка – то с гаком.
Да дотуда попутки –
Сон и бумага.
Июнь 2004
* * *
Сон
Мне приснилось что ты
приехал за мной на машине
чтобы увезти в чудесную страну.
Я уже знала что нас убьют.
По дороге
мы заехали во двор моего детства
злые глаза
смотрели из каждого окна из-за каждой двери
ты захотел купить что-то в кафе
я стояла одна
расстреливаемая взглядами
пока только взглядами
и молилась
о, пожалуйста, покупай быстрее
у нас только и есть что этот вечер
и то не весь
2004
* * *
… и у них была
в общем, нормальная жизнь: забивали «козла»
во дворе, в грязно-белых майках, и пили пиво,
воблой (если есть) постучав по столу.
Телевизор привычно бубнил в углу
о свершеньях такого-то коллектива.
Впрочем, мог иногда прозвучать и мат:
это если передавали матч
«СССР – Канада» или «Бразилия – Аргентина».
В гараже ковырялись – ну, это белая кость,
И на лицах женщин – смутная злость,
И ремнем за двойки пороли сына.
И сменяли друг друга черемуха и сирень,
И на всем лежала смутная тень,
И тушеной капустой несло из окон…
И, на смятой ворочаясь простыне,
Э т о л и в заокеанском сне
Видел Бродский, а перед тем – Набоков?
2006
* * *
Кто уехал в Берлин, а потом в Париж,
кто-то сразу понял, что надо за океан,
а потом нечаянно наступила такая тишь,
что стало видно далеко во все концы света,
А потом – ураган.
И месило, месило – тридцать? все пятьдесят?
Раскрывался занавес с лязгом, выпуская полки,
а потом щупальца Скиллы втянуло назад,
и кого они грызли в утробе, молчат старики.
А потом прошло еще время, и мы родились.
Когда все они уезжали, нам было десять лет
или пятнадцать, и мы не сразу разобрались
про Афган, Эльсинор и в перечне прочих бед.
А потом стало некуда уезжать,
вся Земля – одинаково плоский
экран,
И женщина, собирающаяся рожать,
выбирает: Пхукет, Ирак, Грузия или Новый
Орлеан.
2006
* * *
Уснуть под какой-то шубейкой,
под чей-то глухой перебор:
…исаич…семеныч…налей-ка…
…рублев…петушки…за бугор…
…в отказе…н.я….на таганке…
– качнет – это поезд? стоим? –
…аквариум…новые стансы
и сизый предутренний дым.
…до белочки…сердца…желудка…
…шагнул из окна по весне…
– Чем ты зачиталась, голубка?
В какой это было стране?
2006
* * *
Какая дивная устроена обитель
для нашей юности – она всегда жива.
Немыслимых садов нечастый посетитель,
в незапертую дверь вхожу без волшебства,
И там всегда горит любви укус пчелиный,
и оттого светло, как северной весной.
И полый ствол поет одним дыханьем длинным,
и падают слова, как ливень льет, – стеной.
2005
* * *
Холодная весна сверкает и гремит.
Холодная весна – твой первый день рожденья.
Безлиственный пейзаж, похожий на Аид,
Но только солнце есть и слышно птичье пенье.
Ты первая прошла в прозрачные врата.
Еще колышутся несомкнутые створы,
И что-то видно там – то будто темнота,
А то как будто свет – как в поезде, в котором
Куда-то прибыли. Пустой ночной перрон.
Со сна не разобрать ни надписи проплывшей,
Ни что там рявкает в вокзальный микрофон
Надсадный женский бас – усталый и простывший.
И душно наверху. И дует из окна.
И хочется домой – иль ехать степью темной
Вперед или назад. Огромная луна –
Нет, это бьет в лицо фонарь пристанционный.
Проснуться бы теперь и знать, что это сон,
Что лето впереди, и мы с тобой поедем
На море Белое! На Тихий Океан!
И хлебом не накрыт твой с водкою стакан,
А просто не допит, и нет конца беседе.
07. 2000
* * *
Льется свет – неволит зажмуриться –
задремать бы лицом к нему.
Мне приснится белая улица –
вверх ступеньками по холму.
На балконах – лавры и фикусы,
отворяемых окон стук,
и журчит родниковым привкусом
неумолкнувшей речи звук.
Там, в кофейне на круглой площади
в полдень кофе пьет не спеша
призрак мой? Или тень моя?
Выражаясь проще:
Душа.
2006
* * *
Слаще всего – дышать
Воздухом у воды,
В одиночку гулять,
Оставляя следы
Необутой стопой
В мокром тугом песке,
Или пить кофе с тобой
В крошечном городке,
Жмущемся, точно кот
К блюдечку с молоком, –
К гавани (слово «порт»
Будет им велико).
Это шторм или бриз?
Хлопает полотно.
Солнце, спускаясь вниз,
Превращает в вино
Свой вечерний чертог.
Яблоко Гесперид
Катится на восток
И под водою – спит.
Выдох и вдох: волна
Набежала – и вспять.
Тьма встает как стена.
Слаще всего – дышать.
2006
* * *
Мы пьем с тобой кофе
в белом коридоре больницы
поджидая очереди
в кабинет в котором известно что скажут
и я вспоминаю
ветер дующий на Кикладах
день рожденья потерявшийся на переполненной палубе
морских ежей под перцовку и другие
домашние чудеса того лета
когда впереди была только жизнь
только жизнь
и ничего больше.
2006
* * *
|
