| |
* * *
В час пробуждения дворников,
в подслеповатой утренней мгле,
где скребет мостовые лопата,
да ругаются мусорщики,
оскользаясь на грязном льду –
проснуться и видеть,
видеть, не открывая глаз:
как этот сон,
– что твой броненосец «Потемкин»
в эйзенштейновском фильме, –
удаляется
дальше и дальше
и тает на горизонте
– оставляя лишь шлейф
невнятицы в памяти.
Горькой невнятицы Рая.
1992
* * *
Исповедую
церковь твоих ладоней,
протянутых солнцу навстречу
– и сжимающих горсточку пустоты,
сметающих со стола крошки
и стирающих слезы с лица,
и укутывающих нежностью,
из ночи в ночь,
ласкающих и зовущих –
чтобы утром раскрыться на одеяле,
словно цветок лотоса,
вмещающий в себя весь мир.
1991
* * *
Ex Oriente Lux
У него было имя честного путешественника,
подтвержденное
курильщиками опиума в притонах Сяо
и нежными, как луна Ли Бо,
красавицами веселых кварталов Южной столицы,
а также буддистским монахом,
который выхаживал его после
приступа лихорадки, полученной на болотах.
Его память хранила
сотни прикосновений
игральных фишек из слоновой кости,
фарфоровых чашек с вином
и древних пергаментов,
чьи страницы жестки,
как подушечки пальцев придворной лютнистки.
И он видел Великую Стену и тысячу пагод,
и Сад Императора, –
но ему никогда не пришло в голову,
что запах туши
в подземных скрипториях Лхасы
похож на запах крови, смешавшийся
с дымом кальяна
и ветром пустыни
за Великой Стеной, –
Той самой,
распростершейся
с запада на восток
и с востока на запад:
чьи губы суше и жарче,
чем губы самых любимых женщин, –
где к умирающему от жажды
приходят ангелы или гейши
– и где нашли его тело
– но никаких путевых записок...
1993
* * *
Я вспоминаю волка,
сбитого нашей машиной.
Он лежал на заднем сиденье,
и отсветы нефтяных факелов
плясали в его желтоватых глазах,
подернутых дымкой,
а в уголках рта застыла
струйка крови:
красный зигзаг на белизне шерсти.
Женщины, заходившие посмотреть,
гортанно вскрикивали и сторонились.
И горечь желанья горела в памяти черным, как нефть,
а во влажном воздухе остро пахло псиной,
и сосульки на смерзшейся шкуре кололи руку.
1994, 2002
* * *
И ты думаешь,
кому и когда в следующий раз
захочется поделиться с тобой послевкусием
жизни, как она вышла рядом,
и проводишь языком по губам
– синеватая горечь водки за полночь, –
единственное послевкусие на сегодняшний день
а потом выходишь курить
и прислонившись виском к стене
чувствуешь вдруг
прохладную шероховатость краски
и
вместо отчаянья
тогда вместо отчаянья:
разве что
щенячья благодарность этому миру
* * *
Викинги(Осенний берег)
Медленно
исчезая в тумане
густом и белом
тумане
приглушающем голоса
приглушающем
крики чаек
(костер на берегу
не виден
догорел
только теплые угли)
медленно исчезая
и забывая быстрее
и скрываясь из глаз
еще раньше
чем он достигнет линии горизонта
корабль уплывает
чтобы стать
темной точкой
на сетчатке
крылом чайки
шорохом гальки на берегу
всем что не становится ожиданьем
* * *
Володе Самойлову
После кораблекрушения
чудом спасшийся падает на подушку,
шевеля языком имена Бога...
Местные робинзоны субботним утром
выползают в пивнушку
– как на обрыв, с которого виден парус на горизонте.
И я вспоминаю пляжные кресла на Крите,
пялящиеся на желток заката,
абсолютно пустые – как после взрыва
атомного... Наша расплата
невесома-никчемна, есть лишь покой и ветер,
дующий над океаном, бездомно-шалый,
шевелящий, как листья, всю ту же нежность,
перемалывающую геростратов – и все державы.
* * *
Твой привкус во рту,
целый день:
на небе и под языком,
чуть кисловатый,
как кровь...
Непролившийся дождь
ворожит над городом,
подступая
изжогой к горлу,
заставляя
сглатывать вслед
случайной фигуре в метро:
похожесть походки…
И словно на лист картона
выплеснули
синей краски:
пятно платья
пропадающее в толпе.
* * *
Запахи
1.
На повороте от лета к безумию
остановить машину и выйти в сухой ковыль,
(или как его там…)
– в горячий запах надсадного солнца,
– по колено в стрекот кузнечиков,
выйти
и стоять, в желтой ломкой траве,
покуда в памяти
не останется ничего:
ни голосов, ни лиц,
ничего,
кроме
этой
звенящей
ноты
2.
Горное озеро, где любят купаться змеи.
Лицо кузнечика смотрит на тебя из травы,
когда тянешься отломить теплой от солнца брынзы,
тянешься за флягой с вином…
Закрыв глаза, чувствуешь,
как на веках
пляшет
марево полдня,
как щекочет ресницы
запах клевера и чабреца…
С последним глотком вина
знаешь,
что возвращенья не будет.
3.
Вытираешь руки тряпкой:
– На сегодня всё.
Твои ладони:
по ним можно читать,
что ты сегодня рисовала.
Скипидар –
Работа закончена, день удался.
Сладковатая пыль – это кобальт,
твой излюбленный фон:
не небо, не море, не воздух,
но то, в чем мы движемся.
Память об аптеке и школе: белила,
– особенно много, чтобы разбавить
это февральское солнце, фальшивый циан.
Простой и надежный запах влажной глины:
охра, – возможность стоять на земле.
И вот это… Краплак…? Досада? Каприз?
Вон тот чуть изломанный контур?
4. (……………)
5.
Кто вернет
этот влажный, чуть сладковатый
запах снега в московских двориках,
оставшийся лишь
на одной картине Зверева,
которую всегда хотелось украсть…
* * *
Назначая свиданье,
не забудь описать его место:
брусчатку улицы,
тень в полдень,
и прохладу в тени,
и лица прохожих.
Вниз от центра,
свернуть и пройти три квартала.
Обязательно скажи про куст,
что растет у дороги,
про пыль на листве.
Если есть карта,
пометь это место крестиком,
чтобы не заблудиться.
И конечно же, расскажи
историю всех завсегдатаев,
истории придают
колорит и очарование
летнему вечеру,
хотя мы и так знаем их все наизусть.
Ну вот и все, пока.
Мы обязательно встретимся.
кон. 80-ых
* * *
Лису
Вынул из шкафа зимнюю куртку
– а в ней что-то лежит в кармане.
Достал – пенальчик для фотопленки.
Как, почему?
Открыл – там стеклянный лисенок:
нес тебе в подарок, да как-то забыл отдать.
А теперь уже поздно.
Плакал – как в тот день на кладбище.
8.01.08
* * *
1. Старый шахтер со своей канарейкой…
На первом этаже в нашем подъезде
жил пенсионер,
из бывших
вертухаев:
часами сидел на лавке у входа,
сплетничал
следил, что у кого не так,
стучал палкой…
Однажды
я видел, как он открывал
дверь своей квартиры:
та вся
была уставлена клетками
с канарейками… Я слышал, как они пели…
А потом
я где-то прочел:
раньше
шахтеры, спускаясь в забой
брали с собой птицу в клетке:
птицы первыми
умирают от рудничного газа,
подавая сигнал тревоги…
Старик был сумасшедшим, вполне.
Мы его ненавидели…
Но эта сутулая спина
В проеме двери…
Как в шахту.
* * *
Полночное метро («География»)
Флейтисту
На берестяной дудочке,
На костяной гуделке,
На волынке пастушьей,
Начальнику хора.
Облако над горой,
ветер в Чуфут-Кале,
память на семь восьмых.
Будто гвоздем по стеклу.
На перегоне метро – флейта,
взахлеб, –
молчаньем…
2004 - 2005
География – альбом московского музыканта Александра Воронина (1966 – 1998), изданный посмертно, в 1998 г
* * *
Стая черных гусей,
как в замедленной съемке:
беззвучно –
разворот к берегу
и вновь вытягивается в дугу
над свинцовой водой
реки,
подернутой рябью
от ветра,
дующего против течения.
И память,
на взмах крыла, –
темным.
(Воздуха
не хватает
на вдох.)
июль 2007
* * *
L'Heure des traces
(Painted plaster, wood and steel
object: 686 x 362 x 286 mm sculpture)
Памяти Марины Георгадзе
Бранкузи –
Или Джакоммети?
Та – почти подвижная модель времени,
которую вспоминаешь за полночь,
и вдруг понимаешь
кто ее сделал… не помню…
и где это было – провал:
в Метрополитен? в Тейт?
с кем?
Не перебежишь дорогу, не проверишь:
вот она, на подставке, с косой, под стеклом,
ярлычок, подпись – а значит,
безопасна – и не про тебя.
январь 2007
* * *
Плевать мне на любую эстетику.
Мне нужно, чтобы ты вела ноту – как надрез.
* * *
Джонни Гриффин в Москве
…И они сыграют про Wind Machine
во всю мочь своих дудок –
покуда старик на сцене
не находит себе места:
далеко за 70 и, может быть, даже пьян,
но он не про это;
Один на один
со своим саксофоном,
с залом,
с памятью,
а там – только ветер, и темно,
там все погасили свет и ушли
и ему больше не с кем играть:
он остался за стойкою бара –
он плохо видит,
теперь – только наощупь:
теплое дерево стойки, стакан…
Пальцы пробегают –
дальше, по клапанам саксофона
дальше –
и ты ощущаешь тепло,
огни, и здесь накурено и
запах твоих волос,
и мы все так нужны друг другу,
мы нужны…
А потом –
улица – город,
автобус,
дверь открыта, сквозит холодом,
– огни фонарей,
как блики на раструбе саксофона,
и снег:
падать долго и медленно,
покуда тебя не засыплет
февраль.
февраль 2007
* * *
Отсутствие – это просто
когда нельзя провести рукою по волосам
ты просыпаешься ночью
и идешь на кухню….
а потом
обнаруживаешь:
в доме уже нет кофе
а в пепельнице некуда сунуть окурок
и ты не знаешь
что с этим делать
только остатки нежности,
как крошки хлеба на столе…
06.01.08
* * *
Все не то. Не то.
Так пойдем, покурим.
Выйдем по снежку,
Купим сигарет…
Брось выковыривать смысл,
как изюм из булки,
лучше в том самом ван-гоговском дворике
на прогулке
пристроиться к третьему справа –
лица все равно не знаешь, –
и хорошо, что ни хрена ты не понимаешь:
вот и славно. Просто шагай, ботинок
в землю вминай, в серый сухой суглинок,
и не спеши что-то спросить про завтра,
просто: мотай свой срок.
А дальше – как ляжет карта…
01.02.08
* * *
Лето.Акварельная бумага, карандаш, сон.
Во сне – серебро паутинки
Прибитое ветром к щеке
Твоей – осторожно сдуваешь,
Валяясь в зеленой траве…
Трава – что у Таможенника,
В смысле – Руссо.
В ней осы – будто тигры –
Парят. Кузнечик –
Что архангел Михаил –
Стоит с мечом
На страже врат Эдемских:
Мышиной норки.
Где-то там – река,
И запах мяты и пастушьей сумки,
Плывет поверх всего,
Поверх, но ниже,
Чем прочерк ласточки над головою…
05.02.08
* * *
Каждый кадр – это несбывшееся воспоминанье.
Каждое утро – это несбывшийся вечер.
Кислый хлеб, горькое вино,
Голый парк, вагон подземки.
Тоска – как голод, как чужие сны,
А на губах привкус,
Затяжным похмельем:
Нежнее нежного –
Твоего тела,
Твоего тела –
Выцелавано за ночь
Наизусть, до дрожи,
Каждым толчком сердца –
По шажку, до неба.
10.08.08
* * *
Ганзейский корабль в Пулонге
будто море ушло,
а ты остался стоять
теряя оснастку, годы и смысл,
хотя небо все то же,
и в нем плывут облака
хриплые крики чаек
на берегу
запах
гнилых водорослей
и соли
20.07.09
* * *
Покуда ты…
Мы, это… уничтожили все, что было,
выпили и закусили…
И вообще, –
разве ты не заметил?!
2007
* * *
|
