| |
* * *
Я – Гена.
Значит – Крокодил.
И, значит,
слёзы мои – крокодиловы?
Много и всяко
рисковал и чудил,
но до сих пор
Бог меня миловал.
Что же теперь?..
Мультик угас.
Плачем кричу,
на себя не похожий.
Взорван
заложенный в сердце фугас…
Ветер жонглирует – всем напоказ –
слезинками алыми,
крокодиловой кожей…
* * *
Осенний преферанс
Зелёные наряды крон
из моды вышли, устарели.
Деревьям навевает сон
чуть уловимый запах прели.
Какой обильный листопад –
аллеи золотом слепят!
Пусть кратки солнечные дни –
дороже долгих лет они.
Как сахар, тают облака.
Тепло, засушливо – пока…
Уже таит в себе обман
густой предутренний туман.
Хоть медлят стужи и ветра –
иная близится пора.
Придёт распутица и мразь,
и золото сопреет в грязь.
Дожди свою проявят прыть.
Но и дождям не век дождить.
Леса, бугры, долины рек
засыплет чистый белый снег.
Он всё сровняет. А теперь –
не предусмотришь всех потерь…
Листва, листва, листва везде –
на иглах хвои, на воде,
на шляпках щёголей-грибов,
на паутине меж кустов.
Идёт последняя игра.
Деревья сбрасывают карты –
и день, и ночь, и вновь с утра,
во власти тихого азарта.
* * *
Паренёк из Шеффилда
(по мотивам шотландской народной баллады)
Я рос в семье незнатной, просто бедной.
Родители – души не чаяли во мне.
Ребёночек и первый, и последний –
Я был для них как Божий свет в окне.
Гулял где вздумаю, играл как вольный зверь я,
Как пташка шустрая под небом голубым.
Но срок пришёл – нанялся в подмастерья.
Все радости мои рассеялись как дым.
Хозяин драл с меня, мерзавец, по три шкуры.
Но я не промах был – и лыжи навострил.
В один прекрасный день я прибыл в Лондон хмурый.
Будь проклят этот день. Он жизнь мою сгубил.
Красавица одна, богатая голландка,
Приметила меня – на лодке у весла –
И враз, без лишних слов, любезно и галантно,
За девять золотых в услуги наняла.
Причалили мы с ней в уютную Гаагу.
На крепких сваях там высокие дома.
Хозяйка без меня – ни вздоха и ни шагу.
И вскоре сделалась как будто без ума.
Служил я ей на совесть, чисто, свято.
И слышу вдруг: “Я всё тебе отдам –
И дом, и сад, и земли все, и злато.
Будь мужем мне, счастливейшей из дам”.
Ответил тихо я, чуть не кричу от боли:
“О, леди! На двоих жениться не могу.
Мне горничная ваша, крошка Полли…
Уж к свадебному зван я пирогу…”
Однажды я в саду срезаю розы.
И благодать. И стелется туман.
И не заметил я смертельной той угрозы –
Как перстень золотой попал ко мне в карман.
Хозяйка на суде клялась, что я пройдоха,
И лодырь, и ворюга, просто бес,
И больше мне нельзя давать ни вздоха –
Не медля покарать по милости небес!
И вот уже петля над головою.
Но верьте, люди, я не виноват!
Прощайте, мать с отцом! И небо голубое!
Хотел бы я – всё повернуть назад!
Опять бы в Шеффилд, в золотое поле!
Играть, резвиться, покорясь судьбе.
Прости-прощай, не венчанная Полли!
Я умираю за любовь к тебе.
* * *
Черно вокруг –
без снежно-льдистой пряжи,
без штурма вьюг
на бастионы вражьи.
Под Новый Год
я вспомню то, что будет.
Оно придёт –
и все узлы изрубит.
В святую ночь
вдруг хлопья с неба хлынут,
игриво прочь
отринут скверный климат.
И свой зело
пурга затеет танец.
Белым-бело,
пречисто в душах станет.
Ввысь поплыву
среди жемчужных рыбок,
вцепившись льву
во вздыбленный загривок.
Люблю вот так
любые брать причалы –
молитве в такт,
не ведая печали…
Часы идут,
глотают без разбора
двуполый люд,
апостола и вора.
Где я? Бог весть.
Не очень-то мне плохо.
Один. Два… Шесть…
Куранты? Пульс? Эпоха?
Год наступил…
кому-то на запястье.
Свой раж и пыл
взвинтили все напасти.
Меня поверг
и обручил Голгофе
безбожный век.
Дымится чёрный кофе.
Бред, мифы, сны
равняться с явью вправе.
Мы спасены?
Честь воздадим Варавве?
Кто резво взял
свой старт со сворки гончей,
тот, страшный залп
не вняв, паршиво кончит.
Глупышка! Мнишь,
что славу злобой купишь.
Получишь шиш,
помноженный на кукиш.
* * *
Ханукальный мотив
Стемнело за окном. Зажёг свечу.
И от неё - пять свечек друг за дружкой.
Гляжу на пламя. И в огонь лечу.
И дюжину огней снимаю тонкой стружкой.
Огни на подоконнике, в окне,
и в зеркале, и в полировке шкафа.
Свечение свечей повсюду... И во мне...
И кто-то за окном. Я? Дрейфус? Гейне? Кафка?
Мне не уйти от вечного минора.
И от Любви вовек не отрекусь.
Скорей уйду от всяческих искусств...
Подставь ладонь, пресветлая Менора!
Горящих пальчиков твоих коснусь
и, обожжённый, - нет, не отшатнусь,
а весь сгорю, чтоб избежать позора,
и возродиться вновь, пускай нескоро,
и стать свечой, и улетучить грусть,
и вытеснить лихую тень раздора...
* * *
Ой!.. Девчурка... в свадебном наряде...
Навзничь. В луже. Никаких надежд.
Рыженькие, золотые пряди
в белизне забрызганных одежд.
А в пяти шагах от тротуара,
за помойкой — глаз не отведу —
ножка в туфельке... разомкнутая пара...
Кто накликал страшную беду?
Чуть поодаль, у кирпичной стенки —
видимо, сестрица... младше той.
Голые раскинула коленки...
Тут застолбенеешь. Вой не вой.
Прикоснулся к чепчику. Головка
вдруг скатилась в угол, в склизь и смрад.
Это куклы. Да. Но мне неловко...
Как пройти мне через этот ад?
* * *
А.
Я в Черёмушках живал.
Черемши же – не жевал.
Шумно жизнь вокруг текла,
привечала, и секла,
и застенчиво ткала
скрежет битого стекла.
Час настал. Я повстречал
чуда чаемый причал,
и начало всех начал,
и счастливую печаль…
(Подкачала рифма? Жаль.
Не на ту нажал педаль.)
Я любуюсь, чуть дыша,
как цветёшь ты, черемша.
В белых кисточках – душа.
До чего ж ты хороша.
Лепестки. Тычинки. Чу!
Опылить тебя хочу.
Я не шмель и не оса –
просто верю в чудеса.
Как заманчиво густа
зелень чистого листа.
Чаровной чесночный дух.
Я дышу – один за двух.
И, конечно, съем тебя –
восторгаясь и любя…
А соцветия твои –
вновь, таинственной Весной –
из моей взойдут Любви,
воссияют надо мной.
* * *
Часы идут, а я не слышу.
Но если встанут – вот тогда…
Как голубей, гоню года,
не задевая провода,
с махалкой взгромоздясь на крышу.
Я их гоню. Они кругами
наматывают вёрсты грёз.
Не замечают вроде сами,
что так – над этими садами –
бессмертье дарят мне. Всерьёз.
* * *
Солдатская элегия
Памяти отца
Если бы души умели,
они бы тоже седели,
как те индевелые ели –
в страдные ночи и дни.
К сердцам примерзали шинели.
Бойцов разрывали шрапнели.
Молча в крови коченели –
будто бы кочки и пни.
Внук! Мы с тобой уцелели,
спаслись в исторической щели.
Но у войны на прицеле
мы и теперь. Как они…
Отходную – с воем метели -
надрывно им «мессеры» пели…
В той же студёной постели
попробуй – нынче усни.
Уснём, а наутро воскреснем.
В поле живые огни:
там одуванчикам тесно,
там пробивается песня –
значит, не спят и они…
Они сегодня моложе
тебя, меня и всех нас.
Пухом не стало им ложе.
Их придавил толстокожий
непробиваемый наст.
* * *
А.
Мяч над сеткой, напряжённо вялой,
туго скачет, радостно звенит.
Солнца диск, от перегрева алый,
уж давно перевалил зенит.
Часто говорю: ещё не вечер.
Глядь: уже и сумрак на носу.
Мошкарцы своё танцуют вече.
Я свою грустиночку несу.
Робкий, запоздалый, низкорослый,
донник белый снова здесь расцвёл.
Сизый клеверок меж травки росной.
Молоко над прудом… Произвол
осени – задумчивой, невнятной –
из кокетливых её щедрот
рдяные и бронзовые пятна
нá душу мне походя кладёт.
Уступлю тропу велосипеду
близ изгиба белизны пруда…
Скоро сам куда-нибудь уеду –
чтобы не вернуться… ни-ку-да…
Вот так да! Спасибо за подарок:
в сентябре (последний шанс из ста) -
одуванчика пуховый шарик
мне улыбкой исказил уста.
.......................................................
«Вечерние огни» зажглись у Фета –
такой особый олимпийский свет.
Такая внеземная эстафета -
тут проигравших не было и нет.
* * *
Осень Алексеевской рощи
Золото берёзке
блага не сулит.
Тайком готовит розги
властный инвалид.
Сжался день.
Не сжалится судьба –
паутень
не отведёт со лба.
Приспустила косы
в гущу жгучих трав.
Шелестят стрекозы,
садятся на рукав.
Счастье боком вышло,
на душе горчит.
Под бугром чуть слышно
ручеёк журчит.
Испахали кабаны
всю опушку.
Испохабят паханы
Русь-девчушку.
Но над муравейником
конус Кто-то ладит,
золотистым веником
вату в небе гладит…
* * *
Измайловские зигзаги
А.
1.
Сорочьей перебранкой
кленовых кущ костёр
над змейкой-Серебрянкой
всю страсть свою простёр.
К зиме серея, белка
летает вскачь легко.
Взмыть в небо – слишком мелко,
а в речку – высоко.
Закат щемяще-розов,
но приуныла сныть.
До снега, до морозов
журчанью плыть да плыть.
2.
Я соловей, и, кроме песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно чудесен,
Что Смысл склонился надо мной!
Из сборника И.Северянина
«Соловей», 1923
* * *
Стоцветный лист кленовый
поэту подарю:
вложу в «стихарь» неновый
распятую зарю.
О, Северянин Игорь,
эстляндская душа!
Твой «Соловей» - не книга,
не след карандаша.
В беспамятной метели
и в непробудном сне
твои чудные трели
вновь причудятся мне.
* * *
Царит в хаосе математика.
Цветок милей мне – мать-и-мачеха.
Ничем не броское растение,
не праздничное, но – весеннее.
«Мать». «Мачеха». Скажи, пожалуйста
(и на судьбу свою пожалуйся):
За что такое наказание?
Бестактно-грубое название.
Ну прямо-таки матерщинное,
почти что даже чертовщинное.
Мне слово мама с детства нравится.
Оно – душа, оно – красавица.
Святую славу материнскую
я отстою и отвоинствую.
Поверьте в маму, люди! Нате-ка:
моя такая математика.
Вдруг слышу: Мать – и мать – и ка.
Икар с небес упал, стал заика…
Чур – и цветам, и алгеброидам
грозит стыковка с Истероидом.
Планета вся переиначится,
и станет Ужас нормой качества –
Коленками поставит на угли
изгоев всех, и взвоют Маугли.
Мат рявкнет («мать» без знака мягкого) –
как будто космос чем-то шмякнуло:
Природа – Мачеха… Вселенная
скорбит, коленопреклоненная.
Развязка близится мгновенная.
Скулю, как нуль обыкновенный, я.
Но мама не велит мне кукситься.
Довольно с нас горчиц да уксуса.
Да, рай земной – мираж, фантазия.
Всё сгинет – Африка и Азия,
и, как монетка или тучица,
с небес светило улетучится.
Останется одно окошечко,
Такая крохотная крошечка:
душа… Душа! Её Величество
в любом нуле не обезличится.
На бесконечность нуль помножится,
и новая родится рожица.
* * *
Створки моллюска
“Риму - мир! РимумиР! римумиР!” -
вопили жалко одиночки-чудаки.
Хранил безмолвие Кумир,
накапливая тайные полки.
Поблескивал подлунно хладный Тибр.
Кумир пружинист, вкрадчив, аки тигр.
Вокруг мизинчика он здравый смысл обвёл,
всех покорил - врагов, друзей, себя.
Ворвался в цирк кровавоглазый Вол,
а им казалось: Воля и Судьба.
“Никто нас на колени не поставит!” -
изрёк. Ну до чего ж он прав и мудр!
Толково третий год он Римом правит:
сограждан, коль приспичит, вусмерть травит,
строптивых мочит, дерзких нежно давит...
Честнейший муж. Чистейший перламутр.
А мир? А Рим?
А в Риме мы горим.
А мир нам только снится -
ни в небесах журавль
и ни в руке синица.
* * *
Колокола
Колокола! Колокола!
Что накалились добела?
Скажите, спойте - как дела?
Куда нас бренность завела?
Звезда в ночи - как не была?
Колокола. Колокола.
Где голос ваш? Где ваш набат?
Кто - многоклювой пастью Зла -
язык вам выдрал из горлá?
Почто попёр на Брата Брат?
Кого ни попадя бомбят.
Слепых старух, грудных ребят.
Все тропы трупами рябят.
Мне очень жаль, но я иссяк.
Тут всюду всё вперекосяк.
Брыкаюсь вроде - так и сяк…
Мой мир - что голая скала.
Ни дворика и ни кола.
Вокруг лишь бездна облегла…
Пускай над вами дрогнет мгла,
Колокола! Колокола!
* * *
|
