Цесельчук Дмитрий Юрьевич

Цесельчук Дмитрий Юрьевич родился 25 мая 1946 года в Москве, на Арбате. Закончил физфак МГУ. Поэт, поэт-переводчик, прозаик, публицист. Руководил литературной студией «Бригантина» (1985-1991). Более 300 публикаций стихов, переводов поэзии с английского (Боб Дилан, Жанет Фрейм, Дом Мораэс), латышского, литовского, азербайджанского, грузинского. Как поэт-переводчик выпустил 11 книг: П. Зирнитис: “Сентябрьская лирика” (1981) и “Сон в тысячу колоколов” (1983); Э. Плаудис: “Выковать птицу” (1986) и “Яд сирени” (1985); А. Ранцане, К. Элсберг, М. Мелгалвс, А. Айзпуриете: “Сосны на дюнах” (1987); Т. Таисоглы: “Книга в книге” (1988); Я. Балтвилкс: “Где ночует дрема” (1988); С. Йонаускас: “Вечные травы” (1983); А. Гашамоглы: “Влюбленный ветер” (1985); М. Залите: “На стороне солнца” (1986); В. Джавахадзе: “Журавлиный клин” (1986); участвовал в 18 антологиях, сборниках и альманахах таких, как: «Юность” за XXX лет» (1985) и др. Стихи публиковались в СМИ, радио- и телеэфирах, в сборниках и альманахах: таких, как “Высота” (1995), “День поэзии”, “Вектор творчества – в поисках времени” (2006) и др. Изданы 7 книг стихов: “Исход” (1995), “Август 96” (1996), “Лирический анти-дефолт”, “Латышские мотивы” (2000), ”Это мой дом” (2001), “Сезон стихов”(2003), “Купавна – чистая тетрадь” (2006). О его творчестве опубликовано более 20 статей. Государственный стипендиат России по категории «Выдающиеся деятели культуры и искусства» 1997–1999 гг. Лауреат литературной премии «Словесность».

Тел. 128-92-55. Фрагмент из биография Дмитрия Цесельчука, написанной им самим, весьма интересен не только как неотъемлемая часть нашего интернет-проекта, но и как некое эссе профессионального литератора :

«Учился в 14 школе, как многие из Дома преподавателей МГУ на Ломоносовском проспекте. Затем в 4-ой английской спецшколе. Рядом стояла вторая математическая и ещё какие-то две школы. Как раз из-за близости к последней, к математике как-то особенно тянуло. Учитель по физике у нас в школе был мировой. Яков Файлич или Электрофай. Девчонки от него плакали. Зато нас с Лёшкой Зуевым он величал «профессурой», уважал и давал иногда порулить – провести за него урок. В десятом классе поступили мы с Лёхой в физико-математическую школу академика Кикоина по общемосковскому конкурсу без отрыва от общеобразовательной спецшколы. Занятия проходили на физфаке МГУ, так что по завершении поступили туда же: я на вечернее, а Алексей на дневное отделение. Мне не повезло: написал «галерея» с двумя «л», как в английском, и получил трояк по сочинению, набрав полупроходной балл. На втором курсе учились все вместе: я, Зуев (теперь – Александровский), Кугель, Алимарин, Келле, Магницкий. Сережка Алимарин, Александровский, тогда ещё Зуев, и я учредили, как теперь говорят, литературно-познавательный журнал «Зигзаг», фотографии для которого делал Загряжский, наш спецшколовец из МЭИ, но, так как большинство было с физфака, то и журнал считался физфаковским. Из других видов искусств занимались кино: даже сняли фильм «Валенки» про шпиона, его играл Загряжский. А шинкарку, с ролью которой прекрасно справился Вадим Конжуков в лифчике мамы Алимарина, в который мы положили пару здоровенных апельсинов, впоследствии раздавленных массовкой, не можем забыть до сих пор. За исключением Александровского, живущего на данный момент в Штатах, «хождение» в кино и литературу кончилось плохо, с точки зрения карьеры физика, конечно. Первое стихотворение было написано мной о полёте первого в мире космонавта в качестве домашнего задания по литературе, и не вошло в число десяти лучших в нашем классе. Однако дерзайте, вьюноши. Зато с литературным переводом дело обстояло лучше. Вот «Нарциссы» из Водсворда в моём переводе: «Я бродил одиноко, как облако, что проносится над долинами, над холмами, как вдруг около своих глаз я увидел длинные золотистых нарциссов заросли, ослепляющих словно зарево». Мне показалось, что это было совсем неплохо для пятиклассника, получившего спецзадание от Грендла, нашего преподавателя по литературе, прозванного так в честь одного из героев знаменитого «Бэовулфа». Из физики я ушел в поэтический перевод. Стал профессионалом, но, надеюсь, не испортил руку - стихи писал и продолжаю писать.»

  У Брейгеля
Попытка
"Покрылись пустыри чертополохом..."
"Слушай, слушай до рассвета..."
"Царит повтор, Мафусаил..."
Хмарь
Обличья
В Африке
Нине
Кто-то
 
* * *

У Брейгеля

У Брейгеля парень с хвостом
терзает свою колбасу
чью-то чужую отрезав и зажав в кулаке
я свою повсюду с собою несу
этот будет жить теперь налегке

У Брейгеля черепа сквозь кожу
глядят будто смотрят в окно
и в каждой сценке каждая рожа
с хозяином заодно:

четвертовать так четвертовать
и без дальнейших помех
на колесо будут поднимать
тебя на глазах у всех

У Брейгеля есть картина зимы
иди погляди в окно
такие же люди деревья черны
вот разве что носят другие штаны
но это ты все равно

это твоя по колено нога
оторвана где-то гниет
а ты не хочешь знать ни фига
а ты плевал на нее

тебе тому кто хотел убить
но сам в переделку попал
лишь бы кого-нибудь
лишь бы любить
а на прочее ты плевал

стучит деревяшка по мостовой
а ты все еще живой

У Брейгеля как бы лучше сказать
как розы дерьмо цветет
и каждый свое только хочет знать
хоть на тебя целая рать
из-за угла прет
и каждый в толпе так одинок
что только с толпой идет
и каждый пропойца пройдоха игрок
счастье свое кует
и каждый с частью своей счастлив
будь это обрубок ноги
будь мор вокруг чума или тиф
но ты свое береги

У Брейгеля море корабли паруса
пасть кита как кровавая медь
спицы воздетого колеса
вытоптан снег чернеют леса
и сквозь счастливые голоса
вдруг окликает смерть

* * *

Попытка

Городской пейзаж из окон
и дымы из труб – как в сказке.
Бабочка свернулась в кокон,
не успев состроить глазки.

Собственно, они на крыльях
у нее всегда раскрыты…
Карму превозмочь в усильях
и проснуться знаменитым.

Пусть хотя б через столетье
Некто вспомнит о поэте.
Как узнать в каком созвездье
проживает Этот Третий.

Прилетит сюда однажды
на космической тарелке…
Но пока, как символ жажды,
на часах застыли стрелки.

Разве что секундной нитка
резво скачет, как кузнечик.
Нестерпима эта пытка,
но она гордыню лечит.

В коконе анабиоза
ждать грядущих превращений
может (даже без наркоза)
невостребованный гений.

У него с «павлиньим глазом»
нечто общее в повадке:
Ждет, когда созреет разум,
как боец, готовый к схватке.

Он такие выдаст строки,
Сдернет с пустозвонов маски, –
знать не зря мотает сроки
ожиданья без отмазки.

Хорошо видны из окон
серебра на трубах слитки.
Бабочкой свернувшись в кокон,
Ждет поэт своей попытки.

* * *

Покрылись пустыри чертополохом
Но мудрость собирается по крохам
Репейником покрылись пустыри
Ложись в траву живи или умри

Гляди как пальцы облепила живность
Поверить в ум и силу вот наивность
Не нужно ведь ни силы ни ума
Когда земля лежит как смерть сама

И мне бы так лежать раскинув руки
Какие только не терзали муки
Крутился словно белка в колесе
А вот трава в букашках как в росе

Ложись в траву со всем своим разладом
На радость облепившим тело гадам
И загорая воздухом дыши
Пока вокруг не видно ни души

Пока еще пустуют огороды
И наконец не страшен лик природы
Ведь с нею у меня в конце концов
Одно и то же на двоих лицо

Покрылись пустыри чертополохом
Назло всем временам и всем эпохам
Репейником покрылись пустыри
Ложись в траву живи или умри

* * *

слушай, слушай до рассвета
тихие шаги,
словно все твои приметы
в голосах других, –
в чьих не спрячешься обличьях,
так немного в них
от песка, от криков птичьих
и от нас самих.

* * *

Мафусаил был свидетель повторяющихся фигур, узоров морской пены на прибрежном песке…
Сэндберг (перевод с англ. Элизбара Ананиашвили)

Царит повтор, Мафусаил,
Он заплетен в узор.
Под пеной проступает ил
И дегтем вяжет взор.

Всё – крики чаек, ракушек
Изломанных края
Имеет смысл, особый шик
В себе самих тая.
Не намекая ни на что,
Быть только тем, что есть,
Как этой пены решето
И брызг летучих взвесь.

Вдавившись животом в диван,
Ловлю их языком.
Кто это пламя раздувал
И разжигал тайком?

Не все равно ли мне кто Он,
Я сам вплетен в узор
Той паутины на песке
И вырезанных гор.

Смывает след босой волна,
И пена вновь и вновь
Плетет узор, подняв со дна
Ил – чью-то плоть и кровь.

Мафусаил, хоть триста лет
Живи, все будет так,–
Колючих раковин скелет,
Песка сухой наждак.

* * *

Хмарь

Свернувшись кренделем на стуле,
кот свесил хвост.
На даче хорошо в июле.
Радуги мост
горбом уперся в глубь зенита.
Сырая хмарь
висит, просеяна сквозь сито.
Как пономарь,
бубнит на крыше барабанщик
и в бубен бьет, –
неплохо пропустить стаканчик,
пока он льет,
открыть на всей террасе рамы,
выглянуть в сад –
нет под зонтом на лавке мамы.
…Дела на лад
пойдут – вот-вот случиться чудо.
До сорока
дней и самим дожить не худо.
Ну, а пока
хмарь зарубцовывает раны
печаль-беду,
все кажется, – платочек
Кот сел на стул, слюнявит лапу,
навел фасон.
В саду на днях увидел папу.
– Жизнь только сон, –
сказал философ. Может, снится
мне эта хмарь – мамы
мелькнет в саду.
на Ваши канувшие лица
гляжу, как встарь.

* * *

Обличья

* * *
За ночь
на голове
вырос кактус.
Не сплю,
боюсь подушку порвать.


* * *
Рыба рыбу заглотила
до хвоста укоротила –
хвост торчит из пасти,
вот что значит страсти.


* * *
Ходит гордый
с умной мордой

агнец божий
    с постной рожей

у дебила
    сучье рыло

* * *
умнее автор, чем Сократ
не вдвое-втрое, а – стократ.


* * *
шахматы жизни шашки души
если не можешь то и не шурши

* * *
Ем желе, себя жалея,–
снова стану тяжелее.


* * *
TONIC WATER, TONIC WATER –
не страшны понос и рвота

* * *
в туалет хожу с зонтом
словно осени фантом


* * *
я въезжал к тебе
в белых кальсонах
как Чернота
в чужой Париж


* * *
Тулуз-Лотрек коротконогий,
Ван-Гог безухий, Ренуар,
божественный имея дар
всю жизнь трудились. А в итоге?..

* * *
подъезжает студебебеккер
загружайтесь Кюхельбекер


* * *
Пляж, пляж, пляж, пляж –
куда хочешь, туда ляжь!


* * *
Ни минутки нет для шутки,
а без шутки
жутки
жизни
промежутки.

***
вот цыплята табака
разгоняют облака


***
увы не блещет новизной
мой прошлогодний проездной


* * *
не болтай на холоде и ветру
я тебя укутаю и утру


* * *
Будущее истомило

* * *
восхождение в равновесие

* * *
Возвращаются первые ласточки,
и вторые поют петухи.
Ты дала мне варенье из вазочки,
я тебе прочитал стихи.

* * *
Твои формы
как реформы
доведут меня
до нормы

* * *
как солдат идет на штык
так и я к тебе привык


* * *

В Африке

Когда орангутанг сжимает жену,
трещат кости.
Если пить оранжевый сок,
щиплет губы.

Хорошо в Африке!


* * *
Пахнет дерево мимоза
все сильней
смертельна доза

* * *
все одиноки
далеки
и опасны

* * *
как смерть близка
внимательно близка
глядит и не мигает из леска



* * *
ничего не пишу сам себя потрошу
по ночам между жизнью и смертью вишу
и копытит мне сердце бессонница
словно вражья безумная конница


* * *
Тонкий волос на груди
словно голос впереди
словно господи прости
за все милости.

* * *
Вместо бабочки
на кадыке
он носил комара,
крылья плевые –
зато пищит.

* * *
Высунул язык,
лизнул небо,
марку приклеил

Куда бы послать?

* * *

Нине

Захорони меня под балюстрадой
Пришпиль лоскутик алый два цветочка
Пусть будет мне последнею отрадой
В моей судьбе поставленная точка

Через две точки провести прямую
Кривую загогулину любую
Я гоголем под ней перезимую
А после куст рябины облюбую

И если куст встает особенно рябины
Рубины ягод осыпай в лукошко
Водитель-недотепа из кабины
Влип в балюстраду Уцелела кошка

По столбикам размазанный как краска
С кусками мяса и костями вперемешку
Но кегли сбить не смог И вот развязка
Господь провел в ферзи растяпу-пешку

Она мне в лоб влепила как шлагбаум
О чем предупреждал проезжих Пушкин
В последний раз обняв такую бабу
Увидеть кошки домиками ушки

Р. S.

Бывает что от лени недосыпа
Жары а пуще – переутомленья
Вдруг примерещится такая цыпа
И кошка черная мелькнет безумной тенью

* * *

Кто-то

Маше и Юрию Мамлеевым

Дождь из березовых листьев
крыш засыпает жесть.
Крадучись поступью лисьей,
кто хороводит здесь?

Может, ведьма-соседка
с дворницкою метлой.
Хрустнет в саду ветка,
кто-то вымолвит: – Ой.

Только вот кто – неясно,
утром в тумана квашню
не провались, опасно,
может вымочить всю,

или всего, кто выйдет,
скрутит того в жгут.
Сверху нас кто-то видит,
как мы плутаем тут,

как по туману кружим,
жизнь кладя на весы.
Каждому кто-то нужен,
но ведь не для красы, –

для очага и дыма,
стелящегося из трубы.
Кто-то крадется мимо,
будто сосед бобыль,

вынырнув из тумана,
с ордером на арест.
Тут уж все без обмана,
кто не любит – не ест.

Жизнь предъяви в профиль
или просто анфас.
Кто-то вытащит надфиль
и увековечит нас,

сгладив все закавыки,
все погасив счета,
кто-то, Скульптор Великий,
мелкому не чета,

запечатлеет в бронзе
проливень-листопад
и притулится возле
ног, как пес, наугад…

* * *