Воловик Александр

1942, г. Сорочинск Оренбургской обл.

Воловик Александр Иосифович с 1944 живёт в Москве. В 1965 окончил мехмат МГУ по кафедре высшей алгебры. Кандидат физико-математических наук (1992). Работал в конструкторском бюро (1965–1969), с 1969 – в Институте теоретической и экспериментальной физики. С 1995 – в НПП «Гарант-Сервис-Университет».

Стихи пишет с детства, но печататься начал лишь в 1987. Поэтические произведения публиковались в газетах «Литературная Россия», «Гуманитарный фонд», «Литературная газета», «МОЛ»; в журналах «Вопросы литературы», «Футурум Арт», «Магазин», «Огонёк», «Крокодил», «Алеф», «Крещатик» (Мюнхен), «Zlatna greda» (Novi Sad; в переводе на сербский яз.), «Фонтан» (Одесса), «Чайка» (США), «Ренессанс» (Киев), в альманахах «Поэзия», «Юрьев день» (Киев), «Предлог», «На любителя» (США), «Провинция» (Запорожье); в сборниках «Граждане ночи», «Время Ч: Стихи о Чечне и не только», «Облако», «Музыка стиха», «Музыка в переплёте», «Поцелуй Эрато», а также в интернете, в основном, на сайте Поэзия.ру: http://www.poezia.ru/user.php?uname=Volovik. Автор книг стихов Сам себе автор (М., 1996) и Договоримся о воздухе (М., 2006). Член Союза литераторов РФ (1992) и Союза писателей Москвы (2001).

  По спирали
"Как сказать — тихо или погромче..."
Зверушка-66
Лирический старик
"Бог создал бороду. Чёрт с бритвою пришёл..."
Отладка
Цирк
Музыка
"В понедельник каждый-всякий..."
Летая, ликуя, играя
"Нежностью книжника тронута книга чудес..."
Стансы Робинзону
Вонючие мальчики
Уроки музыки
Сказка
Случай с военным
Время перемещается поступательно
 
* * *

По спирали

Творец — теоретик скорее, чем практик.
Венец арифметик — скопленье галактик.
Но график развития космоса в точки
по мере прогресса подтянет виточки:
Земля — не звезда же! Пустыни и горы
за место в пейзаже не кончат раздоры,
пока не покажутся — как в окуляре —
двуногие злые смышлёные твари.
Под ними скребутся невинные мышки,
беседуют буквицы с буквами в книжке,
которые молча строчит авторучка
(такая писучая тонкая штучка).
Ползёт паучок по седой паутинке,
качается пчёлка на тощей былинке,
красивая бабочка крыльями машет,
полезный микроб создаёт простоквашу.
Урчит протоплазма в невидимой клетке,
молекула страстно прильнула к соседке,
и вирус становится собственным братом,
и непредсказуемо крутится атом.
Протоны вращаемы (судя по спинам !)
и неисчерпаемо антинейтрино...
Но даже ему не прорваться на волю —
за рамки единой теории поля!

* * *

Как сказать — тихо или погромче?
Да, пожалуй, лучше будет потише.
Хотя можно и грохнуть что твой погромщик:
как война, рифма всё спишет.
Это розы её, метаморфозы,
пресноватая кровь сам-друг с бровью
расправляют в плавленый сырок рожу,
(и моя — гляди — вымя коровье).
И проходит жизнь, и почти рядом.
Покопайся в склизких её анналах.
Ну, не рифму сыщешь настырным взглядом — —
хоть в обмылках быта — её аналог.
За которым — когда он как звук подан —
в потрохах эпохи ни эха: тихо.
Вход забыт; выход забит кодом...
Выйти так, иначе ли?.. Метод тыка
всех надёжней, ибо — и в том хохма! —
жизнь сама утечёт, бурнéй рвоты.
Но — сама-сама, а всё ж так хоть бы,
а иначе очень уж неохота...
А зависит ли судьбы окончанье
от того, как зависнет луна в туче?
От того, засвистит ли в свисток чайник?
И от громкости слова?..
И кáк — лучше?

* * *

Зверушка-66

Он крадётся, кренясь, на нестёртых шестёрках кривых.
Краевые дефекты эффектны, как те фейерверки.
Он упруго привстал, он увидел, наверное, львих.
Ловок, хищен, незрим...
Может быть, он блефует? — проверьте!
На грядущие ритмы надеясь, и веря, и ждя,
он в преддверии бури бравурную гриву развесил.
Даже ночью, и в дождь сокрушителен жар куража.
Не жалей. Не залей! Он поэт, он поэтому светел.
Шесть столетий, спустя рукава, просвистят, как пустяк.
Аксакал, с высоты своих всех, он оскалится: классик!..
И шестёрки расчистят тропинку, что стала — СТЕЗЯ,
здесь он пасся младенцем, под стулом, на лысом паласе...
Вот он точит резцы, ставит лапу, и всё впереди.
Он писать приспособится, писать притерпится в тазик…

— Что же делать, скажите?.. — Попробуйте аперитив.
А потом попытайтесь сомлеть в эксклюзивном экстазе.

* * *

Лирический старик

Когда мутный дождичек загоняет в подъезды
редких, как из Красной книги, могикан,
остается на улице один — облезлый,
никудышний, дурно пахнущий старикан.
Ему свищет милиция, а он, как заяц:
чмокнет полуботинками и — наутек.
Чего ему неймется? Одолела к парочкам зависть?
Так ведь они же смылись, или он не усек?..

Нет, старикова пара с ним пролетает рядом
В штапельной миниюбке с клевым таким бантом.
Памятный Шестигранник реет над бедным садом,
архитектурный призрак, молодости фантом.
Небо зазря шуршало, корчилось и ловчило:
что старичку циклона ватная карусель!
все перед ним кружится — гипсовая пловчиха,
пестрые фейерверки, мятная карамель!

Здесь, за горбом эстрады, дед младым шалопаем
лихо шастал кустами, будя ошалелых ворон,
и пыл его в молодости был так же неисчерпаем,
как в известном атоме — электрон.
Это он после сдал, хотя в нем и дремлет
прошлое, просыпаясь иногда на беду.
— Дедушка! Обождите меня! Я — Ваш преемник.
Можно — до остановки с Вами дойду?

* * *

Бог создал бороду. Чёрт с бритвою пришёл.
Бог создал глаз. Враг сделал телевизор.
Бог дал любовь. Шайтан открыл сексшоп.
Бог — край Обетованный. Дьявол — визу.
Бог дал дорогу. Дьявол — автостоп.
Бог дух явил. А бес придумал букву.
Бог — снова глаз. А этот — телескоп.
Бог — сладкий сон. Чёрт — раннюю побудку.
Бог сделал ноги. Дьявол — мерседес.
Бог воду создал — враг похитил пламя.
Бог — крылья ангелам. А боинг людям — бес.
Бог дал царя. А чёрт ему — Парламент.
Бог — виноград. А чёрт — аперитив.
Бог дал гортань. Лукавый — матюгальник.
Бог — рай зачатья. Бес — презерватив.
Бог дал жену. Шайтан — гарем стоспальный.
Бог — звуки сфер. Нечистый — звон монет.
Бог — сто языков. Чёрт — со словарями.
Бог — Откровенье. Дьявол — Интернет.
Бог весь — Добро.
— А чёрт?
— Судите сами!

* * *

Отладка

из грехов своей родины вечной
не сотворить бы кумира себе.
Б.Окуджава

Когда я надену тапочки и дню подведу итог,
мой дом обратится в капище, где витает в обоях бог.
Но не светлый, от века благостный, влюблённый в меня и в вас,
а босс, безжалостный к слабостям, закованный в "Адидас".
Прогрессивен божеский промысел: не кудесник, но – программист
по последнему слову Кроноса оборудовал Парадиз.
Над клавиатурой скрючившись, диодами посветив,
он выведет яркость ручками и выйдет в интерактив.
Но ничуть не запахнет жареным и почти не станет светлей,
когда полыхнёт скрижалями неопалимый дисплей.
И рубя, как ракеткой погнутой – вверх и вправо, влево и вниз –
бог разделит на файлы комнату и загрузит на чистый диск.
Он введёт подправленный радиус пространственной кривизны
и засвищет, сангвиник, радуясь, предвкушая конец возни.
За квартирой – квартал, республика и Вселенная вся, легка,
и хлопочет небесная публика под мотивчик из ХТК .
Ты прости-прощай, коммуналочка, универсум родной, адью!..
Демиург мановением пальчика всю материю свёл к нулю.
Вот сейчас он натянет тапочки и дням подведёт черту,
и не жалко ему ни чуточки Вселенную нашу, ту...
Юзер будущей генерации протестирует интерфейс,
к райским яблочкам просто-напросто игнорируя интерес.
Райский сад разделил на секторы и, как будто играя блиц,
он уходит от вивисекторов: до ребра бы не добрались!..
Всё в итоге опять по полочкам: мрак на нижней, на верхней свет,
только нам в этом всём с иголочки, кроме ящика, места нет.
Что ж нас гонит – дрожать над безднами, кейфовать, потупясь в надир,
из грехов мироздания бедного сотворивших себе кумир?
_____________________________________________________

ХТК – Хорошо Темперированный Клавир (И.-С. Бах, 1685 – 1750)

* * *

Цирк

Пора, пожалуй, в цирк, в программе наше время.
Приобретен билет по блату и в кредит.
И вот — угар фанфар клокочет по арене,
гремит мотоциклет и из вольер смердит.
Еще летит манеж по замкнутой спирали,
сливаясь сам с собой и взлет в зенит суля,
еще медведи жмут на нужные педали
и празднично ревут, балдея у руля
Но вот — уж не смешно от липкой оплеухи,
осточертел атлет с гирляндой ватных гирь,
и в ложу царскую уже слетелись мухи -
там, репетируя, кровоточит упырь
Коня! Скорей коня! Полцирка — за Пегаса!
Сперва — хоть пару слов, а там — да будет свет!
Притихнет бенуар, и зрительская масса
шталмейстера сметет и сменит худсовет.
Займут свои места патриции трапеций,
распределит жонглер в пространстве семь шаров,
исчезнет вурдалак, оркестры грянут скерцо
— Виват, прекрасный цирк в прекрасном из миров!..
Но как коварен маг! придурковат коверный!
Как публика мудра, где следует — смеясь!..
А мы — под куполом. В дверях торчит дозорный.
Он вырубает свет, и — кончен наш сеанс.

* * *

Музыка

Дело, кажется, швах, лопнет кожица в швах барабана,
Do удавит валторну, органом взревет клавикорд,
и басовым ключом отомкнет багинеты охрана,
и маэстро рванет из оркестра и скроется, черт!
И сиятельный Бах развернет оскорбленные брови,
и смахнет незаметно на лацкан скупую бемоль,
и кровавый взорвется аккорд у сопрано в утробе.
Рухнет замертво мир, поражен глухотой, как бельмом.

И умрут контрапункты, навязшая в клавишах жвачка.
Изумрудом и охрой мазнет нас огня помело.
Мы летим под уклон, нас летально нуклон перепачкал,
и летает не клевый пришелец, а черт в НЛО.
Вот он реет над нами, флюидами праха пропитан,
мастер магии мрачной и злой виртуоз похорон.
Выстриг фрачные фалды, хвостом опрокинул пюпитр
и, летя, улюлюкает в переносной какофон!

Мы уплатим налог на молитвы и сладкие звуки:
дискжокей, гогоча, заколотит нам в лоб децибел.
вивисекция лебедя — благо для гитик науки:
как сулил постулат — он не сдох, пока не досипел
К пароксизму прогресса поспели смертельные споры.
С ними споры безумны: они уже тут, на губах.
В темноте вместо нас расцветают рябые узоры -
сглазил черный маэстро, и дело действительно швах.

* * *

В понедельник каждый-всякий,
ежедневный, ежегодный
старичок шестидесятник
то в метро, а то пешком
всё лелеет плешь седую
под беретиком немодным
(хорошо б его не сдуло
мимолётным ветерком).

Он был свойственник по духу
диссидентам бородатым.
Где ни глянет — всё чернуха,
всяко лыко в общий счёт.
И теперь, совсем как прежде,
как патологоанатом,
он всё правду-матку режет,
т.е., так сказать, сечёт.

Он выходит из трамвая
и из метрополитена.
Он, как пешка проходная,
переходит переход.
Веку атома и спида
новый век идёт на смену,
а тому до суицида
остаётся, может, год.

Старичок, держи беретку,
нос по ветру (револьвером)
да присядь на табуретку,
дорогой интеллигент.
Нет в ногах (и выше!) правды,
в голове (и ниже!) — веры...
Нэ журыся, всюду прав ты.
Наступает хэппи-энд.

* * *

Летая, ликуя, играя

Ц. это ц. — О.М.


Взлетал я в зенит и планировал вниз,
но я не участвовал в войнах.
Играл бессеребренно в бисер на бис,
как бес у небес неспокойных.
Клевал наклонений калёную суть,
ничуть не склоняя колено.
И лысого флага болтался лоскут
тоскливо — то клёво, то влево.
Болтун многоякий, глумливый глагол,
как гугол , бездонен и гулок,
на руки, на крюки и просто — на пол
не лóжил охальных охулок.
Напротив: матроны, мужья и зятья,
Светланы, Ларисы и Вали
в восторг приходили, в мосторг заходя,
и 5 мне любезно совали.
Шестой — обглодает последнюю кость,
и вот я — журнально и книжно —
цикутой цикады от(п)равлен на пост,
на мост моего модернизма.
От берега А и до берега Б
он реет — от края до края.
Я — виден. Но главное: сам по себе.
Летая. Ликуя. Играя.
_______________________________

Гугол — самое большое число

* * *

Нежностью книжника тронута книга чудес.
Благоухают страницы корицей и сдобой.
Но перечтем не о хлебе, насушенном днесь,
не о текущих лепешках, отравленных содой.
Нет! О рокфоре, светящемся сизой слезой,
об уставном соответствии специй посолу.
Празднично брызнет рассыпчатой пеной Праздрой,
и кордамон, салютуя, зависнет над Псоу.
Срам осетрам, прозябающим в сонном садке!
Жги им глаза, отраженная жуть мельхиора!
И трюфелям: не являются ни перед кем
из-под земли, а уже угождают обжорам.
Странно совку в непредвиденном мире сластей,
трудно жевать сочетания букв — постигая
силу филея, полезность травы сельдерей,
возгласы устриц, ранимую плоть расстегая.
Проще усвоить: от сердца поможет коньяк,
чем приготовить уроки: как жрать артишоки.
Вот кон-соме, про-фит-роли А вот, на полях
почерком ржавым проставлены цены эпохи.
Славлю поваренный текст за его прямоту,
за лапидарность советов хозяйкам нездешним.
Хочется печь и варить. И дарить животу
сладкую жизнь. Но в разумных пределах, конечно.

* * *

Стансы Робинзону

По следам людоедского полдника, мистер Крузо,
поступает закат в Ваше веденье до восхода.
Нимфу можете выбрать, а если неймется — музу
и плодить соответственно — гимн, серенаду, оду…
Мне ведь тоже дано — хоть в автобусе — уединенье
Или в кухне безмолвной, один на один с минтаем –
Что — Свобода? Она одиночество, или деньги?
— Нет ответа. Поскольку мир — не́ обитаем.
Дорогой Робинзон! Позвольте представиться. С Вами
говорит одиночка, к сему не причастный миру.
Я витаю, как Вы, в треугольном моем вигваме,
собираю крушений нетленные сувениры.
Простота воровства, звуковой набор деклараций
Кособокою рифмой намазан сюжет на образ -
и на клетчатый фон нанесен мой стишок дурацкий,
и какой Аполлон внушил его мне, раздобрясь!
А каков Аполлон, такова и его Эвтерпа.
Таковы и иные мои ангела и духи.
Мне бы только успеть проорать, не сбивая темпа,
что-нибудь посмешней из кромешной моей чернухи.
Мне бы только покрыться пупырышками озноба,
мне бы в гавани спрятаться, не поднимая флагов
А лавровые веники пусть разбирают снобы
на каких-нибудь их коллективных архипелагах.

* * *

Вонючие мальчики

Сегодня в метро, верно, Мальчиков Спящих день
в вагонах коричневой линии кольцевой.
Они вырастают из тех синюшных детей,
которых несли по вагонам вниз головой.

Которых мотало, прикрученных за спиной,
спелёнутых тряпкой – смеяться, моргать нельзя.
Бухая бомжиха им запах природный свой
передавала, по рвотным лужам скользя.

Отдельно о запахе... Перемешать кило
кала с двойным объёмом выдержанной мочи,
заправить по вкусу потом, потом — в тепло,
на сутки около батареи или печи.

Потом – ежедневно орально после еды
четырежды в день (надёжнее даже пять),
и будешь в награду за праведные труды,
как мальчики эти, качественно вонять...

Я, может, чудак, но на пробу беру чуток
и, ноздри зажав, как граф – узрев мужика –
вкушаю весомый, как Слово, первый глоток.
Глаза тяжелеют. Подташнивает слегка.

И вот я мотаюсь, смердящею плешью вниз,
ногами вперёд, демонстрируя атлас вен.
Ударь меня. Крикни: "А ну-ка, cука, проснись!" –
и я покачнусь, я рухну, смиренно нем,

и я покачусь, как плод – перезрев на суку,
и вот: перемена мира – одним пинком.
Пацан-перестарок – я всё никак не секу,
чту там, из дыры летит и гудит – по ком.

* * *

Уроки музыки

Репетиторша Муза всё учит меня: «Полиричней!
Душу, душу раскрой! Да пошире, чтоб видели все.
Что за рифмы, старик! Так вообще рифмовать неприлично!..
Тут — любимую вспомни в её ненаглядной красе.
Тут — уместен пейзаж, непременно с дорожкою лунной.
Там — обсценно приправь нашу русскую удаль тоской.
А в четвёртой строфе намекни, что созданием юным
увлечён твой герой, ровно сдвоенный Гумберт какой...»
.........................................................................................
И — корявый балбес — неужели дождусь пересдачи?!
Наконец, оправдаю унылый безрадостный труд?
И каникул мираж промелькнёт сыроежкою с дачи.
И седой академик мне, брезгуя, выставит «уд».
И с условной зачёткой рвану в виртуальное небо.
Там молчит ураган и орудует ласковый бриз.
Что земное теперь! Я всё грезил: небесного мне бы!..
Ну, и вот она, Вечность — труду и усердию приз!

* * *

Сказка

Слов в обрез. Мыслей тоже негусто, по правде сказать.
Образ жизни похож на какой-нибудь modus vivendi.
Я, как Ваня-дурак, шкандыбаю, плешив и пузат,
в лубяную избушку к косматой взъерошенной ведьме.
Уж не знаю, почует ли мой отвратительный дух
и пихать меня в печь поспешит ли, подставив лопату.
Я скажу ей: «Бабуля! Чего ты взъерошилась вдруг?
прямо жар у тебя. Не слетать ли сейчас к аллопату?»
И она расхохочется вдруг, словно фея, юна.
И воскликнет весёлым девчоночьим басом: «По мётлам!»
И уже мы летим! И вокруг расцветает весна!
И орлы поднебесны роняют на спины помёт нам.
В vitu novu летим, вроде Данта с Петраркой своей
или как мастерок с разбитною своей маргариткой.
Челюстями вставными напрасно не клацай, Кощей.
Хрен догонишь нас: ты, иммортель, недостаточно прыткий.
Я стал тоже иной — обольстителен, строен и юн.
И в любом направленье сумею обрушить удар свой
Кроме волка, со мной рыжий кот, между прочим, баюн.
И считай, что моё уже всё Тридевятое Царство.

* * *

Случай с военным

Военнослужащего полюбила змея.
Она ночами приходила к нему пешком.
А военнослужащий был такой же, как я.
Только я с их уставами поменьше знаком.
Он был, видимо, храбр: от армии не косил.
И дедовщину с пониманием принимал.
И то сказать, тронь его какой-либо дебил –
до койки до собственной вряд ли бы дохромал.
Вонзился в дебила бы жала злой язычок,
дебилу бы плохо было, он даже бы сдох.
А военнослужащий получил бы зачёт,
боевой отличник и кавалер орденов.
Он потом, наверное, генералом бы стал,
потому что сызмала жезл железный носил,
потому что верен был лишь змеиным устам
и от армии потому что не откосил.

А я перевожу, запаса старый старлей,
в черновики лес, чтобы пнями прорастал в них.
Не взрывал, не орал: «Огонь!» И сам себе змей.
И даже курсор от меня уполз, изменив.

* * *

Время перемещается поступательно

Время перемещается поступательно и почему-то рябит поперёк.
Выдыхает мгновенья спрессованные знаменательных и незнаменательных дат.
Ах, как – по этому эскалатору, движущемуся вниз и вперёд –
я с удваивающейся скоростью пробежал бы вверх и назад!

Текущие нулевые года,
т.е. от нуль первого по грядущий десятый, почти что не в счёт.
Они, правда, чем-то, и даже многим, похожи на те, что давно прошли.
Как будто бы некто в бесцветном, а может быть, просто чёрт,
Из особенной эзотерической вредности перепутал девятки, тройки, нули.
Во всяком случае, я б оттолкнулся пятóю ошпóренной от современности и – айда
в смутные девяностые, где грозные теперь олигархи ходили под стол,
где путчи коммунистические сотрясали столичные города,
а свободному телевидению только ещё грозили державным перстом.
Приостановился бы в памятные 80-е и поглядел бы ещё, может быть, разок,
как в апрельском озоновом воздухе 6-я статья Конституции
неуклонно катится под уклон.
С дебатирующими депутатами, как серсо, покатал бы Пятое колесо.
Отоварил бы свеженькой водочкой ежемесячный блёкловатых тонов талон.
Задержался бы, застоялся бы ещё на 10-летие-полтора позади.
Кроссворды в душной курилке, ЛТП (личный творческий план),
стенгазета по вечерам.
Производственные чаепития, мемориальные пряники, строго с портретов – вожди.
Все ещё живы и деятельны. Дети лопочут и ползают – пи-пи да ням-ням.
А чуть выше – сангвиником-козликом
я по лесам, кинозалам и даже озёрам (не бодаясь!) скакал.
Ах, гулянки, экстаз молодой, поиск методом тыка, вот-вот догоню,
(о)познаю, короче – найду.
И неожиданный после увенчанный закономерный
и, как оказалось, довольно успешный финал.
То есть новая жизнь началась и, возникнув,
в момент превратила предыдущую в ерунду...
Ещё на ступеньку-другую, и вот: год одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.
Май. Орлов над вокзалом и молнии над мостом я вижу, как будто вчера...
Июнь. Полыхание запаха: липа. Не злой, но всё-таки, кажется, зной.
Август-сентябрь. Жара. И отчётливо слышно лязганье танков из-за бугра.
Но выше, выше! Туда, где доска в интегральных красуется кружевах,
где среди лекции по диффурам приёмник,
чуть ли не детекторный – Гагарин! – вскричал.
Несанкционированный выплеск восторга, манежные струи очищающих вахт...
Всё теперь – наше! Москва – космопорт, спутников гордый причал.
И ещё: по склонам грядущего МКАДа укладка квадратной травы.
Целина, где восходы, свинарник и розовый тальник на нём.
И картофельные пыльные будни, без годов и без дат, увы...
Это время, с которым сегодня я как бы на Вы,
а когда-то скакал и резвился весёлым и глупым конём.
И на угли глядел у костра, однозначно и монотонно угасающие к утру.
И думал: вот это запомню теперь навсегда (и запомнил – вот!)
А наверное, это я (да и все мы) в такую играли игру,
как бы двигали фишки: работа, урок, поход...
Я смотрел как на площади Красной – ещё допионерские карамельки жуя –
из далёкого ряда, у ГУМа, а в душе ликовал и пел –
небольшой – но я знал, что Великий – человек в шинели (это я Его вижу! Я!)
попирая могилу предшественника, выколачивал смрадный из трубки пепел.
И уж вовсе времён в глубине я гляжу, как, найдя под откосом тайник,
мы, дети, кидались боевыми гранатами (и почему-то не взорвались).
А однажды с юга на север (или с севера, может, на юг) – откуда он к нам проник? –
проплыл дирижабль краснозвёздный зелёный, как огурец
или длиннозёрный гигантский рис.
Внизу за глухим забором, но сверху мы видели всё,
жил бывший поверженный враг:
пленные хмурые немцы копошились,
и доблестно их сторожил наш геройский конвой.
Мы знали: покажь им красную тряпку, на советский хоть отдалённо похожую стяг –
ух как бы они – Доннерветтер! – зашлись бы, закашлялись в ругани злой!..
А бабуля на керосинке, не глядя – да и зачем! – варила рисовый суп.
Толокняную кашу под цвет одеяла, мешала в кастрюльке и грела среди одеял.
Дедушка с мамой трудились за свой небольшой ещё дореформенный рупь.
И постоянно отсутствовал пропавший без вести папа,
которого я никогда не видал...
Что ж, эскалатор приехал, вот оно, начало времён. По дороге в Москву
безликий мужчина в кепке надо мной, на подушке узкой лежащим, глянул в окно:
«Подъезжаем к Казани» – сказал – и с этою фразой я почему-то всегда живу...
Но ещё из времён было самое давнее, скажем, времени – дно.
Стульчик высокий, кажется, серый, но может, и голубой.
В кухне просторной сияет и блещет медный начищенный кран.
Около двери соломенная копна – она называется просо, стожок небольшой...
С дедушкой на траве... Печенья-коржи на соде...
Далее тишина, бессловесно гаснет экран.

* * *