|
Выкатилась луна - в пол неба, круглая, аппетитная, золотистая, как деревенская девка. И, между прочим, довольно быстро двинулась по небу, шныряя промеж облаков и деревьев, что было отменно заметно Стенькину, вышедшему в носках на крыльцо по нужному делу.
Любоваться этой немыслимой луной Стенькин какое-то время просто не мог по этим самым своим делам, но, как человек добрый и отзывчивый, пожалел в этот поздний час ночи половину человечества, пребывающую в постелях, когда ночь - прямо рядом, над ними, - хочешь руку протяни, дотронься, слейся… А луна со всеми своими приятностями катится золотым щитом слева направо и волнует, тревожит поэтическую натуру Стенькина, который просто изнывает поделиться своими чувствами с человеками.
Зевнул Стенькин в кулак, почесал бровь и пришла ему на ум этакая соблазнительная мысль написать поутру обо всём этом охватившем его волнении что-нибудь поэтическое. К примеру, даже стихотворение. Решил и пошел себе спать. И заснул. И проснулся потом. И написал. Стихотворение.
Прочитал его и обомлел. В пот его бросило, и даже - в жар, а одна нога вроде бы как-то похолодела…
Сидит Стенькин, смотрит на сотворенный поэтический шедевр. Глазами моргает и даже губами что-то маловразумительное шепчет. Но это даже не вполне точно и вполне определенно - от волнения.
И надо сказать, что причина для охватившего Стенькина чувства была веская. Может быть, даже и не одна, а сразу несколько. Не стихи, а что-то, скажем, невообразимое вышло. Правда почудилось Стенькину, что язык стихотворения будто бы не совсем его, и даже отчасти и местами не очень-то русский. Но определенно что-то новое и чисто литературное. И вдобавок - оригинальное. Одним словом, ничего подобного Стенькин до этого часа не создавал, и как ему сейчас показалось - и создать не мог. А тут - нате Вам! - взял и смог. Но язык-то, прямо скажем, необыкновенный. Не было такого языка. "Неужели, - неужели - мелькнуло в голове - язык новый изобрел?!"
Осторожно так отстранил Стенькин листок с неведомым ещё никому шедевром и, потрясенный, прочел:
ЗЫРЯЛЬНАЯ НАПРУНЬ
Ночлатая пытань. Пырявая засучесть
Чужалит ухлатыкую сныбань.
Звдыкала, захлыла, движалится змеюче,
Тосклыщит услаючая чурань.
Зарнят сожалий стокие укрыри,
Ладанит плык кличалью про чужбу…
Хлипрокий и чудой, я жакую о зыри,
Котлокая корочит мастурбу.
Да, крыломлет пекуче облачится!
Да, на застык не брычится нуда!
Но смык есть смык, и радливо смычиться,
Глазит в забынь и зыбить в глазода.
И на клицальном бытым речлыке
Зазначу "Истина лежит на потолке".
Опять что-то внутри Стенькина дрогнуло и поехало в бок, и снова мысль обожгла, как кипятком: "А может быть так и приходит бессмертие? Просто и неотвратимо…"
А надо сказать, что Стенькин был отпетым интеллигентом, может быть даже в третьем поколении и до мозга костей. И зарабатывал он себе на хлеб и водку переводами мало известных туземных классиков на русский. Так что Стенькин не какой-нибудь неотесанный деревенский дурень был, а что ни на есть или почти писатель или полуписатель. Одним словом, честный труженик от литературы, хватающийся за любую мало-мальски прилично оплачиваемую работу. А в деревню, в народ выезжал он неукоснительно и еженедельно на дачу к своему приятелю Жоре Собакину - встряхнуться на природе, отдохнуть и для души сотворить что-либо нетленное, неоплачиваемое. Поработать, одним словом. "И доработался…" - мелькнуло в голове и опять чем-то встревожило Стенькина. "Срочно Жору надо будить", - решил Стенькин, и, опять в одних носках, вышел на веранду, где спал ничего ещё не подозревающий его друг. И снова поразился Стенькин красноватому оттенку огромного лунного диска и даже на мгновение почудилось ему, что и луна-то чуть ли не в полнеба, - одним словом, великовата как-то и тревожит его необъяснимо, и отчасти даже мучает. "Будить Жору пора, не то - неровен час - случится нехорошее". И снова вспомнил о стихотворении своём и, держа его прямо перед собой, шагнул на веранду, где безмятежно отдыхал Жора. А Жора, между прочим, тонкачем слыл и шился в среде окололитературных генералов, даже отделом каким-то в толстом журнале командовал и с самим главным редактором на "ты" тусовался, и вообще запанибрата - недаром вместе водку жрали и девушек ублажали повсевременно. А сейчас вот, на сей момент, спит Жора на веранде как херувим, и ничегошеньки помыслить не может, что творится сегодня ночью под крышей его дачи с его распоследним другом Стенькиным.
Одним словом, растолкал он Жору, сунул ему листок со стихотворением. Тот спросонья поначалу его кверх ногами читать стал и даже прочёл. Потом уже перевернул, как положено, и снова прочёл, крякнул, подозрительно на Стенькина взглянул и спрашивает:
- Сам писал?
- Клянусь! - горячо задышал ему в лицо перегаром Стенькин. - Вот только что. Как на духу
- М-да! - протянул Жора - интересные и необъяснимые явления происходят на моей фазенде… - и неожиданно закончил. - А слабо ещё одно? В этом роде и сейчас, а?
- Не знаю, - заволновался Стенькин.
- Ты ступай в свою комнату и попробуй. А мне пока… того… подумать надо.
Стенькин вздохнул и покорно поплёлся исполнять веление друга. Жора был, что называется, тертый калач, и слушался его Стенькин неукоснительно. И проходя к себе - вновь ощутил на себе влияние лунного красноватого вздрагивающего света и снова необъяснимо взволновался.
И через десять минут вернулся к своему другу потрясенный Стенькин и молча протянул листок с новым текстом. Жора присвистнул от неожиданности и даже привстал:
- Ну знаешь… Так не бывает.
- Бывает, - подавленно произнес Стенькин и стал читать стараясь подавить в себе растущее отчаяние.
НОЧЛАТЫЕ УДИВА
Ночлатый ухарь клычит в серебрынь.
В его плужань вслушается мучливо
Свечалями дремучливая стынь,
И плынь ручалит снятые удива.
И летопырь стрежит межлую тымынь,
Тропя воздухориную ступницу,
И взанеби ножалью месятится
Востокая и блекая острынь.
Мне чалмыча крутарит лбынь и оки,
Давлянь маючит жасую небынь.
И слакую морочь плескаличат морлоки
В ушарь, как любашистую хвалынь.
Жора нервно рубанул ладонью воздух и категорически заявил:
- А я тебе говорю, что так не бывает!
- А что это тогда? - спросил его Стенькин, поднося к его глазам листок со стихами. - Что-то со мной случилось, Жора, - упавшим голосом закончил Стенькин.
- "Что-то!" Случилось, говоришь! Ты же не Пушкин. И даже не Ахмадулина. Вот если бы они ко мне с такими стихами пришли!
- Не они, а я, Жора! - произнёс Стенькин.
- Вот именно, ты, а не они! Да это же новый язык - это новый пласт культуры! И можешь ли ты…- выкрикнул Жора и вдруг осекся.
- Могу, - безутешно выдохнул Стенькин. - Я теперь всё могу, Жора.
- Извини старина, но все это слишком необычно. Случай, знаешь, настолько редкий. Прямо скажу, уникальный в нашей поэзии… Трудно сразу осмыслить… - и вдруг подозрительно закончил, - а может быть ты - того всё заранее состряпал, а? И разыгрываешь меня?
Стенькин обиженно вытянул губу, потом поджал её и произнёс:
- Хочешь я ещё пойду и напишу чего-нибудь?
- Давай, дружище, давай. А я пока мозгами пораскину, покумекаю. Вали в свою комнату и дерзай.
Стенькин послушно свалил , а Жора, поймав босой ногой один тапочек, вскочил и стал вышагивать по веранде, несколько бессвязно бормоча:
- И это Стенькин?! Эта тупица! Непостижимо! Новый язык! Открытие"
Когда дверь снова открылась и вошел совершенно деморализованный и раздавленный Стенькин, Жора понял, что "вес снова взят". Он рванул у Стенькина бумагу из рук и лихорадочно и беспокойно прочел новый текст.
КРУЧАЛЬНЫЙ СЛАНЕТ
Мирючая берещица глазится
В зимучую снегожинкой белянь,
Морозовик краснит лицо брусницей
И наполаживает скрыпь шустрячих сань.
Мне гробатно. В застень кубачит сырынь,
Грузовит тучеблякая небась,
Доматные жучицы клопят дыры,
Лампань завечешориля мучась.
На что мне брынь, и гуль, и рукомара,
Когда забычилась крутячая болесь?
Высочит тук ступицей Божидара,
Обсамалячит тонкишую резь.
Кручалью хладонит и щекотинет,
Засаслывает в донь и в дарь смертини.
Жора прочел и замолчал. Потом закрыл глаза рукой, снова помолчал. Потом отнял руку и устало произнёс:
- Ты вчера крепкое пил?
- Только с тобой.
- Гм!.. Но у меня… реакция другая. Не та!
- Бывает , - выдохнул невпопад Стенькин и осунулся.
- Что будем делать?
Стенькин пожал плечами и неуверенно произнёс:
- Может писать дальше?
- Пожалуй… М-да… Иди и валяй.
- Хорошо, - убитым голосом согласился Стенькин. - Пойду валять.
И вышел. Валять. И спустя десять минут навалял. Внёс и вяло протянул Жоре листик.
- Вот . Сонет. Ещё один.
Жора только крякнул и произнёс: "Однако…" Прочел вслух:
УСТРАЛЬНАЯ ПРОСЫПУНЬ.
Баюль, баюль замучую уныку
И привести утряльную светарь,
Влучись к слаядам трубашистым зыком,
И сладесам теплотно благодарь.
Шурмит травыль, веружиной валнея,
Дневичит птах песницею слаща,
Я кровощусь сознальности самеи,
Приязнельно в бесновицу крыщась.
Звучальный пев питурлицей пестратой
Пронычет в душень слахариный мык,
И будет кумачить флажотницей заматой
Площалый и затруненный ярык.
В ханеби кубарится тыща лунь,
И будажит утрялью просыпунь.
Потом пробормотал:
- Именно "площальный". Именно "затруненный". Удивительная точность и образность, Где были вы, великие мастера, когда мой друг Стенькин вершил революцию слова?!
Стенькин застенчиво спросил:
- Тебе и вправду нравится, Жора?
- Определенно. Определённо Конечно, не Пушкин. А может быть, это и к лучшему. ТАКОГО (с ударением произнёс) - не снилось никому. Это, видишь ли, станина, - своего рода - откровение в слове. Озарение.
"Неужели и вправду бессмертие?" - вновь ударила в голову тщеславная мысль. Но Стенькин быстро прогнал её, сдержался и осторожно спросил:
- Жора, а что делать дальше будем?
- Писать! - сардонически захохотал Жора. Я рад за тебя. Пиши не останавливаясь. Всё время! Непрерывно! Не спи! Пиши! Ты уже не принадлежишь себе! Иди и пиши!
- Хорошо! - согласился Стенькин. - Я пойду и попишу ещё. И снова ушел.
Когда он вернулся через десять минут, Жора сидел, закрыв глаза и откинувшись в кресле. Было очевидно, что он слепо убежденно и навсегда возненавидел своего недавнего друга. Зависть ослепила и сломала его. Он нашел в себе силы только произнести:
- А… это опять ты? Что ж - читай Чего уж тут… всё равно…
И Стенькин прочёл:
ВЫСТРЯЛЬНАЯ РАМАЮНЬ
Вот взвень выстряльную пробудля рамаюнь,
Звучалью трепытанет утровица,
И бластится ѕ веснялью ребячится
Извекая клушица Гамаюн.
Рождень плыщит взметнутые часырим,
И заморочь чернит змеючую глазунь…
Позвонь тебе в неблаготной небыри
Клыщать в плдарь счастлицу и красунь.
И нахлытни смятельные мыслицы
В нахмурь крутамаюких немырей,
И ненамаком крыльей девяницы
Помянь впосларь даваких дружирей.
Жизнись, мужань, рожарь смеюких донь,
И не занубь дружачую любонь.
- Ну как, Жора?
Жора вяло и театрально произнёс:
- Обыкновенное чудо. Хотя чудес не бывает. ТАК не бывает, но так есть. В чем дело, Стенькин? Что с тобой?
- Не знаю, - рассеянно ответил Стенькин. - Просто прёт, и всё. Не писать не могу. По другому - тоже. Прорвало
- М-да! - пожевал губами Жора. - Как в старом анекдоте. В России всегда так. Один пишет "Му-му", одним словом, а другому - ставят памятник.
- Это ты о чём? - встревожился Стенькин. - Я что же, по твоему, в чем-то виноват перед тобой?
Жора поморщился:
- "Виноват - не виноват" - разве в этом дело? Виноватых в большой поэзии нет и быть не может. Виноваты те, кто не умеет писать стихи. И вдруг, подозрительно и с надеждой спросил: - А ты чего вчера ел?
- Ничего особенного. Точнее, ничего не ел. Спал плохо, выходил на крыльцо… Вот только луна…
- Что "луна"? - почти выкрикнул Жора. - Что "луна"?! Говори! Что было с луной?
- Луна? Да, знаешь, выкатилась луна в полнеба, круглая, аппетитная, золотистая, как деревенская девка…
- Говори! Говори! Прошу, Стенькин, говори!
- А чего говорить Жора? Вот она, смотри, закатывается. Бледная, как… бледная царевна. Но уже красота - не та!
- Ну, понятное дело, не та! - поддакнул Жора.
- И движется медленнее…
- Само собой, дружище. А дальше что?
- Ничего дальше не было. Побледнела и в блин превратилась. Да ты сам посмотри.
- И впрямь в блин.
- И такой блин, Жора, уже не способен вдохновлять
- И тебя, Стенькин?
- И меня, само собой.
- Значит более сочинять не будешь, Стенькин?
- Более не буду, - вздохнул Стенькин, и отчего-то улыбнулся.
- Ну молодец. Дай, голубчик, я тебя поцелую.
- Целуй, - устало согласился Стенькин. - Целуй Иуда, все равно еще будет ночь и выкатится моя луна…
- Но ты её, бездарь, больше не увидишь, - ласково произнёс Жора, обрушивая на голову поэта удар молотка. И в голове у Стенькина на мгновение выкатилась и поплыла круглая, аппетитная, в полнеба, золотистая, как деревенская девка, луна…
|