Татьяна

Московские голуби любили Татьяну. Первым делом, заняв свое место в больничной палате, она всегда осматривала подступы к окну.

Татьяна давно уже передвигалась, опираясь на палку. Голубей она любила кормить, но если уж не подойти, то хлеб ломала сама, а поручала разбрасывать какой-нибудь шустрой соседке. Крошила хлеб, смотрела на птиц, и они косили глазом – благодарно.

Татьяна была немолода, грузна, громогласна. А главное – она была добра и жалостлива. Умела преданно ухаживать за парализованной «мамкой», обихаживать немолодого и грузного ей подстать мужа и великовозрастного сына, но не умела запомнить анекдот. Не держались они в ее голове. Почему-то застрял один – глупый и скабрезный. Все время рассказывала. Про косого, который супругу в командировку отправлял. По этим приметам Татьяну узнавали в московских больницах. А сменила она их уже десяток.

И в этот раз Татьяна, натянув ночную рубаху и набросив халат в цветочек, объявив: « Мой-то в пять придет, семечек принесет», принялась крошить хлеб для бродящих по карнизу птиц. Все отнеслись равнодушно, только Дина-психолог запротестовала: « Татьяна Ивановна, окно ведь открывать придется, а прохладно…»

– А ты выйди, голубка, пока проветрится маленько, не простынешь. Дина отвернулась, передернула плечиками, не вышла.

Голуби клевали, Татьяна вещала:

– И сын у меня животных обожает, с детства. И сейчас у нас кот и хомячки.

– Фу,_– фу, гадость,– тихонько встряла Дина.

Татьяна повернулась к ней всем корпусом, погрозила палкой :

– Все живое любви просит, голубка. Ты, небось, тоже.

Дина промолчала : с этим в последнее время не ладилось – никто и не взглянул ни разу.

Так и повелось: вздорили время от времени, но голуби исправно клевали, Татьянин муж таскал хлеб, крупу.

А потом пришли сны…

Татьяне приснилось, что стоит она на дороге и провожает машины. Машины одна за другой въезжают на гору, слепят фарами и пропадают. И снились они постоянно, просыпалась посреди ночи, охала.

– Ох, девки, устала я эти машины провожать, – не выдержала она как-то.

– Какие, тетя Тань? – девушки хихикнули.

– А шут их знает, все в гору, в гору, едут и едут.

Дина оживилась: – А с чем у вас, Татьяна Ивановна, ассоциируется слово «машина» ?

Та даже и не ответила, принялась крошить хлеб, засунув за щеку леденец.

А Дину понесло. – А я ведь, девочки, всю жизнь с психами. У меня мать – нейрохирург. В психбольнице. У нас в Тульской губернии. Там и тихие и буйные, тихие меня все знают, кричат: «Динка приехала». Один все просит у меня халат красный, шапку и валенки – красные. Он тихий, но агрессивный.

Татьяна обрадовалась: – Значит, любишь живое. Вот психов жалеешь. А у мамки-то хозяйство есть?

Дина отвернулась к окну – демонстративно. И вовремя – прилетел вертолет.

– Ой, прилетел! И больного выносят!

Все сгрудились у окна.

Грузной Татьяне было не пробиться. Она, опираясь на палку, отошла к кровати, села, задумалась. Вертолет – машина умная, летает. Как птица. Птица, значит, железная. Летает... Как голуби… Незаметно задремала, не слышала, как соседки разошлись по кроватям, помахав вертолету, как Дина что-то недоброе сказала в ее адрес, а слышала, будто крупный железный голубь ходит по карнизу и нашептывает ей какие-то слова, а она и послушно повторяет:

Вот и дождик пошел, – сказала Татьяна.
Серое небо – с белой палатой. Сговор.
Сговор больных с болью.
У боли свой норов. У Татьяны болит горло.

Дина стояла над ней, слушала.

– Вот ведь – стихи. Счастливая! Счастливая тетка!

Вечером Татьяна, картинно опираясь на палку, прикрыв глаза и раскачиваясь, пела:

Палата – вагонная полка.
Читаешь, жуешь и ждешь.
А поезд идет. Втихомолку
Ругаешь маршрут. А нож -
Верно, уже наточен.
В прибытии поезд точен,
И мне не покинуть вагон.

«И мне не покинуть вагон» , – повторяли девушки. Дина кивала скорбно.

Голубей теперь кормила вся палата. Дина ходила за Татьяной, записывала.

– Вы, Татьяна Ивановна, – поэт. У нас в психбольнице тоже один был… Но вы – талант!

Теперь Татьяна записывала все, что ей нашептывал железный голубь, в тетрадку. Тетрадку принес муж.

– Это стихотворение посвящаю вам, баба Маша, – Татьяна протянула листочек уходящей на выписку старушке.

Попутчицы устало дремлют...
В палате солнце, тишина.
Мария-бабушка вздыхает:
Как Фрося, кошечка, одна?
Там дом стоит пустой и пыльный.
На подоконнике – цветы.
Здесь только вата и бинты.
И кровь. И крови дождь обильный.

Смущенная старушка сунула бумажку в карман и шмыгнула за дверь, где ее дожидалась такая же старенькая, в платочке, сестра.

Дина видела., как они, взявшись под руки, неспешно двинулись к остановке, ветер колыхал темные косынки, подолы длинных юбок.

– У нас такую операцию вам не сделают!

Вот и весь сказ. Значит, собирайся, Татьяна, и перебирайся в другую больницу.

Вечер прошел вяло. Стихов не читали. Голуби, пресыщенные, спали на карнизе. Разговаривать было не о чем. Дина открыла тетрадку, написала крупно: «Дневник», ниже – « Я бы тоже могла что-то написать, поэтическое. Не написала. Т. И. – не поэт. Те – другие. »

Утром муж заехал за Татьяной. Она, собранная, стояла опираясь на палку.

– До свиданья, тетя Таня,– шелестели девушки.

– До свиданья, Татьяна Ивановна,– сказала громко Дина, протягивая руку.

– А ты, Дин, потом у меня под подушкой посмотри, что-то такое ночью набредилось. Мне уж не нужно.

Дина бросилась к ее постели, вытащила листок, на нем крупными буквами вкривь – вкось было написано: «Белый голубь, железный, серебристый пел так:

Сестра, сестра. Нет сестры.
Боль и жар ужасно хитры -
Ночью пошли в наступленье.
Жар, маята, томленье.
Сестра, сестра. Нет сестры.
В ночи наступает мгновенье:
И чувство, и память, и страх остры.
Ну ,что же, коли не будет сестры,
Бог принесет облегченье. »

Дина прочитала, глаза уже были на мокром месте.

– Я бы не смогла, а она вот… Поэт?

На другой стороне так же вкривь и вкось было написано: «А это я сама. Это не голубь. В ночь перед отъездом. Не хочу в ту больницу.:

Больничный потолок ночной -
Неведомые тени-
Натянут, бледный , надо мной.
Где ж лестницы ступени?»

Дина кормила голубей, шептала им «гули-гули» и думала, помогут ли Татьяне подойти к окну в той, другой больнице.