|
№ 2 (4233) |
Знаменательное событие В Москве родился 100-тысячный малыш
Папа новорожденного Дмитрий Игоревич Григорьев — советник директора Института проблем информационной безопасности, мама Светлана Юрьевна — преподаватель русского языка для иностранцев на филологическом факультете. Сейчас Светлана Юрьевна не работает и в ближайшее время планирует заниматься только детьми. Кстати, новорожденный малыш — третий ребенок в семье Григорьевых. Назвали его Алексеем, имя выбирали совместно. Растить троих детей тяжело, и родителям помогают бабушки. О том, что Алеша стал 100-тысячным ребенком, Светлане сообщили в роддоме. На вопрос, каково ощущать себя отцом 100-тысячного малыша, Дмитрий Игоревич бодро сказал — «Отлично»! 8 января 2007 г. Григорьевых навестили ректор МГУ В.А. Садовничий и директор Института проблем информационной безопасности В.П. Шерстюк. Также молодых родителей поздравила первый заместитель мэра г. Москвы Л.И. Швецова. Редакция газеты «Московский университет» желает малышу здоровья, а Светлане и Дмитрию — терпения и сил. Алла Рыбина, сотрудник редакции
Татьянин день — праздник Московского университета
В Татьянин день — главный праздник московского студенчества, мы хотим познакомить вас с проникновенным текстом великого русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева, с удивительным человеком — нашим современником, Вениамином Владимировичем Симоновым, и с очень интересным рассказом о жизни студентов XIX века. Подготовила Полина Долина, наш корр.
И.С. Шмелев. Слово о «Татьяне»
Вряд ли думали. И еще меньше могли думать, что будут править эти поминки — тризну в стенах российского посольства! Русские студенты, профессора... — и такие аристократические, такие высокопоставленные стены, еще таящие на своих зеркалах отражения государей, князей, министров, послов — всех тех, кого русское общество обычно противополагало свободному просвещению, против кого бунтовало, кого критиковало, винило и... даже убивало!.. И вот роковые пути привели многих и многих представителей этого образованного общества из родной страны на чужбину и трагично поставили их с глазу на глаз с осколками из России и от России, на чем как бы лежат ее ответы, где хранятся еще воспоминания о ее величавом прошлом. Крутит русский водоворот около русской церкви, и здесь, на Гренель, и всюду, где осталась хотя бы только русская вывеска. Знаменательные пути, внушительные итоги! Над этим очень и очень подумать следует. Стены Московского университета, дом Татьяны, остался в Москве, на Моховой, быть может даже и не Моховой теперь... А св. Татьяна — сорвана, вырвана, выдрана, и ниша ее пуста. Души ее там уже давно нет, она еще раньше ушла куда-то и где-то живет — до времени. А помните — на круглом фронтоне, на угловом, золотые слова, выложенные русской вязью: «Свет Христов просвещает всех»?! Их тоже нет. Сбиты золотые слова, замазаны их гнезда, но можно еще читать о «свете» — по их следкам. Погас Свет — и уже нет просвещения! Да почему же так вышло?! Русская мысль и русская наука всегда устремлялись в дали. И часто не замечали, не ценили ближайшего. А ближайшее было — сама Россия, увязанная жилами всего народа, чудесной его историей. Мы слишком всегда хотели... Европы! В Европу — поверх России. Мы слишком были нетерпеливы. Мы проглядели многое. Мы знали Европу больше, чем Россию, чем сама знает себя Европа. Мы пробежали мимо Кремля, мы наскоро проглядели национальное, не ухватив с корнями, легкодушно отдали прошлому и... докатились до интернационала. И потеряли свою «Татьяну». Вспомните вы университеты... Кто захватывал молодежь? Тот, кто уводил ее к далям, и чуждым, и неизвестным; кто иногда обрывал молодые корни, углублявшиеся в родную почву. Кто легко завоевывал родные души? Те, кто был предельный и запредельный. Вспомните молодые годы. Я не назову их имена — пусть носители их почивают или пребывают с миром. Но многие из них могут сказать, что они учили любить Россию, не народ-Россию, не трудовую, классовую Россию, а Родину-Россию, ее прошлое, настоящее и будущее, огромное и таинственное Нечто, мистическое, Россию, как выразительницу нашего, общерусского — душу нашу? Я таких не помню. Разве Ключевский только... Да, он умел выпукло показать наше, душу России нашей, и его талант, его крепкое чувство русского освежали молодые сердца, быть может, уже предчувствовавшие, что она скоро утратится. Россия наша.
Манеж... Надо было только умело-чутко идти к нему, обойти его — открывался чудесный Кремль и чудесные за ним дали. Не догадались? Не сумели? Хотели через него пройти, снести этот исторический «экцергауз», глаза мозоливший, этот дом трудного искуса, упражнения и узды — и прошли насквозь — и за ним увидали... стены, плесень. И уперлись, головы о них разбили, и многие полегли под ними. И вот мы — здесь... А там... там еще стоят стены нашей св. Татьяны, и гнезда золотых букв, мало кем замечавшиеся тогда, все же потом замеченные, кому это было нужно, и сорванные, растоптанные во прах! Но... остались следы. Мы помним эти слова о Христовом Свете, и мы найдем мужество сохранить их и донести до места. А не хватит жизни — свято передадим их новому поколению, крепче нас, закалившемуся в невзгодах, глаза которого не блуждают в далях, глаза которого устремлены в одно — в далекую Россию! Пусть из наших нетвердых и ошибавшихся часто рук примет он эти сорванные слова — слова завета — о широком Христовом Свете, всех просвещающем, писанные российской вязью, и водрузит на место, и позолотит, чтобы всем видно было! Пусть добудет и прекрасную Великомученицу Татьяну и поставит ее на высокое, Ее, место, всем видное! И пусть просвещение станет через новое поколение не узко и сухо-человечьим, а человеческим, вытекая из недр духа живого, пусть несет на себе благодать Пути Русской! Мы празднуем-поминаем свою Татьяну? Нет, мы не празднуем... Наши праздники впереди, вдалеке. Они придут... Весна... Она проснется, новая весна наша. Татьяна наша. Снегурка наша, потянется голубым паром в небо, озолотится в солнце... разбудит сладостную тоску по счастью. Шумят подземные ключи, роют, роют... Мы обретем ее, ускользающую снегурку нашу, мечту нашу! Мы ее вспомним-встретим и обовьем желаньем... И снова, снова — откроются пред нами дали, туманные, пусть обманные, наши дали!
МГУ образца XIX века
Когда-то у студентов МГУ не было мобильных телефонов, Интернета, компьютеров, и даже пишущие машинки были большой редкостью. Но они учились, тратя на образование последние деньги, снимали крошечные помещения на чердаках и не хотели расставаться со своими книгами. Проходя по коридорам и аудиториям современного журфака (одно из старых зданий МГУ), интересно мысленно перенестись в конец XIX века, и представить себе тогдашних студентов… …Добраться до университета можно было пешком или, если позволяли средства, нанять извозчика. Вставать надо было по-разному: у кого-то занятия начинались с первой пары в 9 утра. У кого-то попозже. Занятия шли по часу. Последняя лекция заканчивалась в 4 часа дня. Но редко кому приходилось сидеть в университете все семь пар. Образование студентам стремились дать глубокое. Правда, сами преподаватели признавали, что часто курс лекций получался «рваным» (в официальных документах это называлось «дробностью преподавания»). Например, занятия по сравнительному языковедению могли растянуться на два или четыре года, когда курс читали с перерывами в несколько месяцев, хотя все касающиеся его дисциплины могли быть прочитаны всего за год. В 90-е годы было принято решение о том, что если курс лекций и приходилось «разрывать», в один семестр должен был укладываться хотя бы один большой раздел курса, чтобы сформировать у студентов правильное представление о предмете. Факультеты не были четко отделены друг от друга. Поэтому на историко-филологическом общие лекции слушали и филологи, и историки, а потом делились на два больших потока — «А» и «Б» — и изучали уже специальные дисциплины. Поток делился на группы по 25 человек — так преподаватели успевали проконтролировать занятия студентов. Изучали почти то же, что и сегодня. Филологи обязаны были знать историю русской и зарубежной литературы, писали по ней работы (аналог нынешних рефератов), изучали древние и новые языки, толковали на семинарах произведения древних авторов. Из новых языков популярностью пользовались английский, французский, немецкий и итальянский. Можно было выучить литовский или сербский. Из древних (помимо греческого и латыни) — готский и санскрит. Интересно, что все сдавали экзамен по географии. Образование стоило денег (за невзнос платы отчисляли), но обязательным и при этом бесплатным предметом у всех было богословие (заметим, что сейчас во многих университетах вводится аналогичный предмет, иногда он называется «Новый Завет»). Помимо этого изучались логика науки, философия, учение о характере (теперь — психология) и довольно узкие предметы, например «Гонения на христианство». Был период, когда в сетку часов по литературе входили только лекции, однако со временем был назначен «для беседы особый совещательный час» — это почти современный семинар, но предназначенный не столько для того, чтобы поспрашивать у студентов домашнее задание, сколько затем, чтобы учащиеся задали вопросы преподавателю и лучше разобрались в предмете. Помимо обязательных дисциплин можно было посещать дополнительные занятия — что-то вроде нынешних спецкурсов — и писать по ним работы. Такой спецкурс, например, предлагал А. Веселовский, читавший историю французской литературы. При таком насыщенном расписании учились шесть дней в неделю, с понедельника по субботу, выходной был только один, да и тот приходилось тратить на подготовку домашних заданий или подработку: денег не всегда хватало. Учеба была платная, книги стоили дорого. За жилье надо было платить. Отпрыски богатых и влиятельных семей могли спокойно грызть гранит науки. Тем же, кто победней — выходцам из семей разорившихся дворян и вовсе бедным учащимся, приходилось заботиться не только об оценках, но и о жизненных средствах.
Для тех, у кого со средствами было совсем плохо, большой поддержкой были университетские стипендии. Их было огромное количество на каждом факультете. Были стипендии для всех — на них мог претендовать любой студент. Чтобы стать стипендиатом, нужно было подать прошение с объяснением. Например, таким: «…я человек нуждающийся, в удостоверение чего имею свидетельство о бедности». Были и специальные, например, стипендия имени поэта В.А. Жуковского, предназначенная исключительно для дворян Тульской губернии. Студенты получали выплаты в размере около 25 рублей в месяц, и это была достаточная сумма. Сумма денег, выделяемая на стипендии, была ограничена. За количеством стипендиатов зорко следили не только специалисты по бухгалтерии, но и студенты. Узнав, что кому-то перестали выплачивать стипендию (например, человек закончил учебу), старались успеть первым написать прошение: «Такой-то стипендию больше не получает, вследствие чего прошу назначить стипендию мне». Учащиеся прекрасно понимали, что для многих стипендии — единственные средства для жизни, поэтому те, у кого материальное положение улучшалось, писали прошения об отказе от стипендии, объясняя подобное решение просто и коротко: «Я не считаю себя вправе теперь пользоваться означенной стипендией». Нуждающимся студентам вообще старались помогать. Кого-то выручали книгами, кого-то — жильем. Организовали оркестр и хор, а деньги с концертов отдавали в пользу бедных учащихся. Существенной проблемой было жилье. Иногородним предоставляли общежитие, но от него можно было отказаться. Тогда в качестве компенсации студенту назначалась стипендия с расчетом на то, что деньги будут потрачены на снятие комнаты. В 1899 году эта стипендия составляла 400 рублей. К студентам относились очень внимательно. Известен случай, когда один способный учащийся, некий Азбуков, стал страдать манией преследования. Его отправили на лечение в больницу, потом он вернулся в университет, но вскоре болезнь возобновилась. Студент был беден, из-за болезни учиться дальше не мог. Комитет студенческого общежития взял на себя заботу о молодом человеке, зная, что его семья слишком бедна, чтобы содержать бывшего студента. Еще существовало много стипендий, которые назначались «с ученою целью». На эти деньги студент мог жить, пока вел научную работу или готовился к получению ученого звания. Стипендия имени Ломоносова составляла 298 рублей в год, Потемкина — 366, казенная — 300 рублей. Крупные вознаграждения можно было получить, написав хорошую научную работу и став призером какого-нибудь конкурса. Премию в 1500 рублей, например, мог получить студент, написавший лучшую работу по истории образования литературных языков Италии, Греции и славянских стран на конкурсе, организованном Петербургским славянским благотворительным обществом в 90-е годы XIX века.
Студенты занимались, конечно, не только учебой. Они участвовали в революционных выступлениях (за что многих исключали без права восстановления), веселились и влюблялись. На брак требовалось специальное разрешение. Но вообще считалось, что «правильная семейная обстановка может служить более надежной гарантией физического и нравственного здоровья» и, следовательно, стабильной учебы. Жениться можно было с 21 года при согласии родителей, причем «с удостоверения полицией благонадежности невесты». Обязательна была гарантия материальной обеспеченности брака. Либо это была помощь от родителей, либо взнос в казначейство университета суммы для обеспечения семьи на время прохождения мужем курса из расчета выплат в размере 25 рублей в месяц. Любопытно, что студенты именовались не по курсам, а по семестрам: студент третьего семестра Семен Иванов. Осеннее полугодие длилось с 20 августа по 20 декабря, весеннее — с 15 января по 30 мая. Сдав экзамены, студент переходил на следующий курс или получал диплом о высшем образовании. Дальше он мог пойти работать или, к чему стремились многие, остаться при университете, получить научное звание и через несколько лет самому начать учить молодых студентов. За эти десятилетия что-то в университете поменялось кардинально, а что-то до сих пор остается неизменным. И это здорово, что одновременно с развитием МГУ сохраняет старые добрые традиции! |
|||||||||||||||||
