|
№ 7 (4198)
февраль 2007 |
Академия панэстетизма
Рубрику ведет
Елена Терещенко
«Жизнь и поэзия одно»: проблема и феноменология ее постановки
Случается, жизнь дарит нам просто удивительные, в силу своей непредсказуемости, события. Точнее, возможности — их создавать. Было бы совершенно наивным онтологизмом утверждать, что тот или иной подтекст, скроенный по мерке моего восприятия, задан в происшествии изначально. И тем более привлекательная задача для воображения ретроспективно наблюдать, как сама жизнь со своей стороны, иными словами, на событийном уровне, достраивала тот мост, на котором, где-то по середине, как девушка на мосту (образ неизбежности), возникает некое судьбоносное происшествие, принадлежащее территории моего сознания.
Какими же путями шла она к моему разуму и сердцу? Ведь из множества вопросов, которые не проявлены и обитают в мире эйдосов, как ангелы в небе над Берлином, не решаясь пересечь границу и проникуть в сферу человеческого сознания, этому было суждено войти в мой жизненный мир и, то покоясь где-то на дне подсознания, то вспыхивая ярким ослепляющим светом, вновь и вновь пробуждать ото сна мысль. Гермес, уполномоченный судьбой сочетать мое мышление с означенной идеей, ехал со мной ночным рейсом по направлению к столице из российской глубинки, где живут если не более счастливые, то более беззаботные миряне — родственники и друзья. Автобус прибыл в Третий Рим до открытия метрополитена, и потому в нашем с вестником богов распоряжении было где-то около часа, чтобы насладиться остроумным собеседованием на предмет изящной словесности (о чем еще можно говорить с повелителем слов?). Впоследствии он был премного любезен и, как счастливый обладатель крылатых сандалий, с истинно олимпийской легкостью помог переправить мой багаж в голубой вагон подземки.
О чем мы говорили? Я не помню… Вернее, остался все-таки, но только смутный, силуэт некой мыслительной конструкции, да и не это было важным — отнюдь не дискурсия, а то сильнейшее эмоциональное включение, когда мы срезанировали на вопросе о личности автора и значении его биографии для решения ряда герменевтических проблем. Он, как всегда лукавил, плутовал:
— А какую, в сущности, играет роль то, каким образом Ван Гог совершал интимный туалет?! Вряд ли, даже если мы и обнаружим какую-нибудь индивидуальную специфику, она прольет свет на таинство возникновения художественных замыслов и разоблачит магию их гениального воплощения…
Я хотела что-то возразить, но оказалось, что эта станция так некстати — моя… Выйдя из вагона, я осталась наедине со своими мыслями, которые и по сей день вьются, как кот вокруг лакомого куска, вокруг отсутствующего ответа.
Да, конечно, рискованное предприятие, если не пустейшая затея, соизмерять человеческое существо с объективациями его духа. Но все-таки… Как мне понятно любопытство главного героя «Тошноты» в финале произведения, когда, слушая джазовую мелодию, он ловит себя на мысли, что хотел бы знать, как жил тот парень, сочинивший песню, исполненную такой интимной глубины и силы эмоционального звучания! Какая-то женщина относилась к нему не так, как ему бы хотелось, или что-то еще?
Какое в сущности это имеет значение? Да оно очевидно: переполняясь, мы вливаемся в море, «переполненность» созидающего разума — это место единения всех живых, поэтому мне, как живой, интересен живой Ван Гог. Или, согласно другой версии, мне не может быть не интересен человек, весь смысл жизни которого заключался в магическом сочетании слов.
…Наш поцелуй,
как сок смородиновый, тек…
Как эта строка, как это чудо сбылось в жизни поэта?
|
