|
№ 41-42 (4190-4191) |
На пороге вечности: Шувалов, Суворов, Костров…Исторический очерк
— Poor Yorick! — подумалось государю Павлу Петровичу. Совсем недавно старик Шувалов был на обеде в Павловске по приглашению императрицы Марии Федоровны. Неожиданная весть повергла государя в меланхолию. Вдруг припомнилось, что много лет назад смерть другого Шувалова, Петра Ивановича — влиятельного фаворита, генерал-фельдмаршала — предшествовала отречению и бесславно-ужасной гибели его отца, государя Петра Феодоровича. Уклоняясь от наката тошнотворной, тревожной мнительности, Павел Петрович ухватился за спасительную соломинку ритуала и дал необходимые распоряжения о похоронах. Перед сном истово молился: он был набожен. Наутро влажная подушка напомнила ему те детские слезы, когда он, изнемогая от безысходности одиночества, в отчаянии бросился за сочувствием к Ивану Ивановичу, угадав в нем добрую и отзывчивую душу. Заплаканный, не в силах повернуть головку из-за припухших желез, кося глазом, шестилетний ребенок нетвердой рукой нацарапал свое чуть ли не первое письмо: «Прошу Вас говорить мне всегда правду и верить, что я Вам непременный друг». Нахлынувшие воспоминания чувствительно тронули рыцарское сердце монарха, и он велел седлать коня… Проезжая мимо погруженного в траур дома на Садовой, он остановился посреди улицы и, сняв шляпу, низко поклонился, отдавая последний долг другу своего печального детства. ****** Погребение было через день со всеми должными чину покойного почестями. Камер-пажи дежурили у тела, и весь двор провожал его до Невского монастыря. «При всем неистовстве северной осени, петербургской погоды и грязи, умилительно было видеть на похоронах, кроме великого церемониала, съезда и многолюдства, стечение всего того, что было тогда в Петербурге из Московского университета, всех времен, чинов и возрастов, и все то были, как он почитал, его дети. Все его проводили. Памятник Ломоносова видел провозимый мимо гроб Мецената». Соединятся ли там две великие тени, вспоминая о далеких встречах в земной юдоли? В тех встречах великого ученого с молодым царедворцем было что-то трогательное. Шувалов знал цену науке и просвещению. Ломоносов отличил его в числе придворных фаворитов. Он правил наивные, исполненные максимализма стихи юноши, которые тот сочинил по случаю своего дня рождения: О Боже мой, Господь, Создатель всего света, Сей день Твоею волею я стал быть человек. Если жизнь моя полезна, продолжи мои Ты лета. Если ж та идет превратно, сократи скорей мой век. Оба сыграли исключительную роль в основании Московского университета. Ломоносов взывал к нему с литературного Олимпа: Для музы моея твой век всего дороже. Для многих счастия продли, продли, о Боже! Господь внял этим молитвам и продлил век елизаветинского вельможи. Для многих счастия… Ангел-хранитель не покидал его и когда крутились жернова дворцовых интриг между канцлером Бестужевым и честолюбивыми шуваловскими сродниками, его крылья осеняли Ивана Ивановича в Швейцарских Альпах, когда хрупкая карета зависла над бездонной пропастью на глазах у растерявшейся прислуги, и только один молодец, великан-гайдук успел-таки подставить свои огромные плечи под жалобно скрипящую колымагу. Наконец, уже вернувшись на родину, Шувалов внезапно тяжело и, казалось, безнадежно заболел. Его выздоровление стало праздником для всех, кто его знал и любил. Ты здрав! Хор муз, тебе любезных Драгую жизнь твою любя, Наместо кипарисов слезных Венчают лаврами тебя…— восклицал в пиитическом восторге Гаврила Романович Державин. Особенно ликовал о выздоровлении своего куратора Московский университет… ******
Маститый белый старик очаровал юношу своей светлой, быстрой, звонко-серебряной речью. Сухощавая фигура средне-высокого роста в светло-сером кафтане и белом камзоле, казалось, заполнила собой все пространство угловой гостиной, напоенной солнцем. «Вот мой питомец. Один из моих детей. Вам его поручаю», — ласково представил он Илью случившемуся здесь обер-прокурору Сената Осипу Петровичу Козодавлеву. Из гостиной вел налево боковой выход в кабинет. Там показали Тимковскому несколько писем Вольтера. «Вот не люблю его, бестию, — пропел Шувалов, указывая на томики фернейского мудреца, — а приятно пишет!» За кабинетом тянулась галерея с библиотекой, за нею — своя домовая церковь, где сановитый дьячок-хохол читал своим мягким, южным наречием. Илья заметил с первых дней, что Шувалов время от времени, как будто остановясь на какой-то мысли, крестился у груди малым тройственным крестом быстрой, как юркая птица, рукой. Сейчас эта, некогда столь щедрая, рука безжизненно лежала, отдыхая по трудной работе. В Малой Благовещенской церкви Александро-Невской лавры было холодно. Служил митрополит Гавриил. Надгробное слово предстояло сказать преосвященному Анастасию Братановскому, только что Всемилостивейше пожалованному саном епископа Белорусского и Могилевского. ****** «Анастасию или должно подражать, или превзойти его», — говаривала государыня Екатерина Алексеевна. И тут же добавляла: «Но и то, и другое равно невозможно». В последнее время часто ему приходилось произносить при Высочайшем дворе и в других местах Слова поучительные, исполненные великих нравственных истин. В уважение заслуг Анастасия в отечественном слове Российская Императорская академия приняла его в свои члены. И сегодня, как обычно, одеваясь к очередному поучительному слову, зябко поеживаясь и лихорадочно вдыхая слабыми легкими ноябрьский воздух, он вспоминал основные полученные накануне известия о жизненном пути покойного. Происходил Иван Иванович из дворянской семьи средней руки. Отец служил с большим усердием Петру Великому в военной службе. Его двоюродные братья, Петр и Александр Шуваловы, способствовали вступлению на престол блаженной и вечно достойной памяти императрицы Елизаветы Петровны и были возведены в графское достоинство. Иван Шувалов считался по его похвальному поведению и прилежанию одним из лучших в пажеском кругу. Он продолжал жить во дворце по самую кончину своей августейшей благодетельницы. Нисколько не возгордившись от случившегося ему необыкновенного благополучия, он употреблял обширные дарования на пользу своих сограждан и Отечества. Много пекся о делах Московского университета. При новом царствовании выпросился в чужие края, был в Вене, долго жил в Париже. Пребывая в Италии, в Риме, оказал важную дипломатическую услугу России: по поручению императрицы ходатайствовал о замене служившего в Варшаве нунция Дурини, человека неспокойного и нашему двору весьма неприятного, раздражавшего своими ухищрениями горячие польские головы, на лицо самое миролюбивое и смиренное. Сия перемена немало способствовала к уменьшению мятежей в Польше. С самого своего возвращения в Россию он продолжал править Московским университетом, занимался строительством его зданий. ****** Воцарившаяся вдруг тишина вернула отца Владыку Анастасия к происходящему во храме. Привычным, не лишенным изящества жестом священник оправил складки одежды, вскинул голову, обозрел присутствующих… на мгновение растерялся. Его поразило общее выражение светящихся лиц, устремленных к нему из рутинных рамок скорбной церемонии. Он вдруг понял, что главное сейчас — найти слова утешения этим людям. «Помоги, Господи», — мысленно прошептал он и еще раз, уже спокойно и властно, оглядел паству. «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь. И что бы значили те воздыхания наши, коими бессмертный дух, переселяющийся в страну небесную, сопровождаем? И что бы значили над гробом добродетельного проливаемые слезы? Или сердце дружелюбное скорбит, что новый житель небес, лишаясь земли, лишается и благ ея? Но о нас, о нас-то паче воздыхают небожители, что мы, все имея, все приобретая, на земли, ничего не имеем… И добродетельная душа, покидая торжественно здешнее жилище, сетует о нас… Тако христианин, проливая слезу над гробницею благочестивого, веселится, что любитель закона увенчается праведным воздаянием в невечернем дне Царствия Божия!» Бесчисленные огоньки свечей в сумеречной тишине храма заколебались в ритме единого дыхания проповедника и ему сопереживающих. Наконец, духовный пастырь обратил свое слово к тем, на кого всегда простиралось радение усопшего: «Время его жизни показывает, что Бог хранил его для счастия многих… Он счастливым себя почитал в тот день, когда имел случай способствовать счастию других… Боже, Спасителю наш! Увенчай душу раба Твоего болярина Иоанна вечным блаженством по евангельскому обещанию Твоему. Аминь». Когда епископ отступил в сторону, его утешительные слова еще продолжали витать в густом воздухе храма. Прощальные золотые лучи осеннего солнца брызнули с горней высоты, лаская предстоящих мягким, прозрачным и дрожащим теплом и утешая их, сгрудившихся у порога вдруг открывшейся вечности… Похоронили Ивана Ивановича в притворе той же церкви, против алтаря. ****** Весть о смерти Ивана Ивановича докатилась по снежному первопутку и до села Кончанского (что в Новгородской губернии), где в подготовке к наступающему Новому году, а паче — к главному многодневному зимнему празднику Рождества, коротал свои опальные дни Александр Васильевич Суворов. (Это село приобрел у Шувалова еще в 1769 году покойный батюшка великого полководца…) Фельдмаршал сидел у стола, в канифаском камзольчике, одна нога в сапоге, другая — в мягкой туфле по причине недавнего злополучного ранения в последней баталии. Выскользнувший из старчески задрожавших рук белый почтовый листок напомнил ему о далеком московском детстве, когда постигал он азы учения в компании миловидного отрока Вани Шувалова в доме с высокими окнами на Покровке. Резко вскочив, он проковылял, задыхаясь, за дверь — и на крыльцо, за глотком свежего воздуха, уже не замечая, как последние янтарные лучи пятнают холодные сугробы господского двора, золотят соломенную кровлю на избах и зажигают верхушку горы, отороченную гигантскими елями. Суворов вернулся в горницу. Первым движением мысли было написать письмо в Московский университет Ермилу Ивановичу Кострову, его давнему корреспонденту. Но вспомнил, что тот вот уже год как помер… Кликнул камердинера Прохора, велел принести водки на помин души, сам со свечой в руке закарабкался наверх, в светелку, где принялся рыться на полках. Наконец, вот, вот оно! В его руке — посвященное Шувалову старое стихотворение Кострова по случаю Нового года:
Как напряженная исторгшися стрела Летит к нам Новый год, соплещут круги звездны, Но коль стезя его кратка и коль мала! Единый миг, но миг для смертного бесценный, Дарит бессмертье он Отечества сынам. Геройство, кроткий дух, дух мудрости отменный, Он хощет, чтоб текли по всем его стезям. Шувалов, что твой дух, толико благородный, Встречая Новый год, восчувствует в судьбе? К чему прострет свой путь прехвальный и свободный? — Любить Отечество, подобным быть себе… Не в силах продолжать, фельдмаршал часто заморгал покрасневшими глазами и чувствительно всхлипнул. Его всегда тянуло к университетским, ибо и сам он всю свою жизнь учился и учил других. Учил науке побеждать… Учил любить Отечество. «Истинно говорит пиит, нет человеку без добродетели ни славы, ни чести. Истинную славу не ищут: она сама проистекает из самопожертвования на благо общее. Да и как не любить Отечество? Ведь природа произвела Россию только одну. Она соперниц не имеет…» Под утро привиделся Суворову зловещий сон: будто мотают пламенеобразными шеями кончанские петухи, заплющив глаза и выкрикивая какие-то непонятные, пасквильные стихи; сыплется с горы крысиное войско в синих мундирах, и ведет он в атаку «шуваловских» мужичков, и задача их воинская — любой ценой обратить вспять хвостатые полки, ибо бегущего неприятеля истребляет уже одно только преследование… Когда пришел ему от государя Павла Петровича вызов в Итальянско-швейцарский поход против перекраивающей европейскую карту буржуазной Франции, фельдмаршал спешно засобирался в дорогу: опасности лучше идти навстречу, чем ожидать на месте. Как говорит солдатская мудрость, где тревога, туда и дорога. Где ура, туда и пора. В кампании 1799 года суворовская армия одерживала победы над более чем вчетверо превосходящим ее по численности противником. Домой в Россию возвращался в звании «князя италийского», умирал «генералиссимусом», бормоча в жару забытья свою «Науку побеждать»: «отважность, храбрость, проницательность, прозорливость, порядок, мера, правило, глазомер, быстрота, натиск, человечность, мир, забвение»… Смерть Героя предупредила новую царскую опалу. Его прах покоится в той же Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, напротив захоронения куратора Московского университета Ивана Шувалова. На плите, согласно завещанию, короткая, как выдох, надпись: «Здесь лежит Суворов». ****** Много замечательных историков дал России Московский университет. Среди них имена Соловьева и Грановского, Ключевского и Любавского… Но история самого Московского университета принадлежала его поэту, Ермилу Ивановичу Кострову, причисленному к Ломоносовской плеяде литераторов самим Пушкиным. Студент Московского университета, собеседник Хераскова и Шувалова, неутомимый корреспондент полководца Суворова, он был возведен самой императрицей Екатериной II в звание «Университетского стихотворца» с причитающимся жалованием. Но поэтом стал не по приказу, а по призванию. И наша память о нем будет жива, доколе горит священный огонь добра и любви к истине в воспетом им Храме науки. Владислав Ремарчук, зав. кафедрой ИСАА |
||||||
|
Формирование системы инновационного образования в МГУ им. М.В. Ломоносова |
|||||||
