|
№ 39-40 [4230-4231] |
Русский язык — наша судьба и почва(памяти М.М. Хераскова)
И вот в моих руках драгоценный документ, возвращающий нас к событиям приснопамятного 1767 года, когда Московский университет уже имел пять молодых русских профессоров из числа своих воспитанников и государыня Екатерина Алексеевна «соизволила указать, что пристойнее было бы читать лекции на русском языке». Поскольку чиновники тянули с исполнением указания Высочайшей особы, директор напрямую обратился к ее статс-секретарю С.М. Козьмину c напоминанием о монаршей воле. Привожу содержание собственно письма: «Милостивый Государь мой Сергей Матвеевич! При всеподданнейшем поднесении университетских каталогов Ея Императорское Величество оказать соизволила высочайшее свое желание (при чем и Вы находились), чтоб лекции в университете на российском языке преподаваемы были. А как вам известно, что от меня именных повелений принять не можно, то сие благоразумное учреждение может без действия остаться. Хотя, по моему директорскому званию, могу учинить исполнение, и господин куратор на то согласится. Но сие не далее будет продолжаться, как по мою бытность при Университете. А потому, не изволите ли доложить Ея Величеству, чтоб утвердить всевысочайшее намерение письменно, которое уже навсегда твердым узаконением останется; русские профессора и доктора, читая лекции по-русски, пользу отечеству, честь и славу наук основательнице принесут. Между тем юридические лекции на сей неделе по-русски читать начнутся. Впрочем, ожидая Вашего совета или особливого указа, есьмь Вашего Превосходительства милостивого государя моего 13/11-1767 всепокорный слуга Москва Михайла Херасков Что же, смелость города берет! Энергии молодого директора (ему только что исполнилось 34 года) можно было позавидовать. Его письмо, по-видимому, возымело свое действие, и вскоре в хроникальном отделе «Московских новостей» появилось первое, весьма характерное для последующих номеров газеты, объявление: «В Москве, генваря 15 дня. С сего 1768 года в Императорском Московском университете для лучшего распространения в России наук начались лекции во всех трех факультетах природными россиянами на Российском языке. Любители наук могут в те дни и часы слушать, которые оным в лекционном каталоге назначены». Здесь, как говорится, комментарии излишни. И не было в этой инициативе ничего фантастического: ведь находил же один из сооснователей нашего университета — Михаил Васильевич Ломоносов — в русском языке (уже тогда, задолго до Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Чехова, Достоевского и Толстого) «великолепие гишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность италианского, сверх того — богатство и сильную в изображениях кратость греческого и латинского». Но пройдет еще немало времени, прежде чем университетские публичные лекции на русском языке для московских любителей просвещения (знатных дам, благородных молодых людей, духовных лиц, купцов, студентов Заиконоспасской академии и людей всякого звания) станут по-настоящему привычным делом. И знаменитый историк и литератор Николай Михайлович Карамзин в своем «Вестнике Европы» (Москва, 1803 г.) в статье «О публичном преподавании наук» особенно отметит и похвалит среди университетских лекторов немецкого профессора Ивана Андреевича Гейма: «Русский язык не есть его природный, но он говорит им чисто и правильно!» Но все же это было только начало. А теперь прислушайтесь, как звучали на русском языке уже в 30-х годах XIX века в наших аудиториях на Моховой лекции молодого профессора-естественника (ботаника) Московского университета, а впоследствии профессора российской словесности и первого ректора Киевского университета Михаила Александровича Максимовича: «Рассматривая богатство явлений природы и их постоянное возникновение, с невольным изумлением себя спрашиваешь: какою дивною силою эти малейшие, едва приметные зародыши разрастаются в пышные розы, дебелые кедры и стройно к небесам восходящие пальмы; развиваются в красивого мотылька, голосистого соловья, огромного кита и мыслящего человека? Каким образом единый, чистый свет является столь пленительно семицветным и в блестящей радуге небес, и в переливном перле — обитателе вод, и в чистой воде бриллианта, образовавшегося в темных недрах Земли? Подобно тому, как идеал поэта для своего выражения облекается в мрамор и краски, звучит гармонией и наконец переходит в слово, так и природа представляет собою храм, полный неисчетными выражениями мыслей художника Всевышнего, — книгу, где каждое слово есть изреченная мысль Творца… Счастлив тот, кто научился распознавать сии буквы и складывать оные, кто научился чувствовать их глубокое значение…» Дальнейшее развитие университетского процесса дает примеры взаимообусловленности естественнонаучного содержания и языковой формы, вплоть до случаев непосредственного воздействия этого содержания уже на область художественной словесности, индуцируя в ней новые состояния. «Не будь у меня медицины… я свой досуг и свои мысли едва ли отдавал бы литературе», — замечал выпускник Московского университета Антон Павлович Чехов. И далее он же: «Знакомство с естественными науками кладет на словесников какой-то особый отпечаток, который чувствуется и в их методе, и в манере делать определения, и даже в физиономии». Это говорит практикующий врач и классик русской художественной литературы, непревзойденный мастер русского языка… И уже в наши дни, в мае этого года, совсем неслучайно состоялось на факультете почвоведения МГУ расширенное заседание теоретического семинара, посвященное Году русского языка. Вместе с почвоведами, географами, ботаниками и зоологами на нем присутствовали философы, историки, лингвисты… Их всех объединила тема доклада академика Глеба Всеволодовича Добровольского: «Язык В.В. Докучаева как отражение широты его научного мировоззрения и литературного таланта» (см. А.С. Владыченский, «Московский университет», № 17, май 2007). Действительно, приводимые докладчиком фрагменты из работ замечательного русского естествоиспытателя напоминали завороженным слушателям тексты Гоголя, Чехова, Аксакова… А я невольно обратил внимание на стиль выступления самого Глеба Всеволодовича, как нельзя более удачно гармонирующий с величавой, прозрачной, точной и энергичной докучаевской прозой… Напомню, что свой недавно изданный сборник избранных трудов по почвоведению академик Г.В. Добровольский предваряет небольшим разделом автобиографического характера, озаглавленным «Между Арбатом и Плющихой». Предлагаю вашему вниманию несколько строк из его воспоминаний: «Я родился в 1915 году на Плющихе, и в начале 20-х годов наша семья жила в 7-м Ростовском переулке. В те годы все дома были двух-трехэтажные, и самым большим домом, сохранившимся и до настоящего времени, был дом № 21, где тогда была средняя школа, а ныне находится Хамовнический районный суд. Переулок круто спускался к Первому Вражскому переулку, и мы — мальчишки — весело скатывались зимой на санках по этой крутой горке. Мы даже пересекали на санках Первый Вражский и докатывались до здания известных в то время Виноградовских бань. К счастью, в те годы автомашин в тех переулках не было, редким был и гужевой транспорт, и поэтому наши зимние игры и катание были безопасны». Как свеж и прозрачен, как откровенно-непосредственен и обстоятелен этот «мальчишеский» фрагмент текста 90-летнего академика, родившегося, выросшего и состарившегося (да полноте, состарившегося ли?) в сердце столичного мегаполиса! И я вспоминаю мое детство, далеко-далеко от Москвы, мой первый снег, мой первый в жизни город на самом краю земли и того шального пацана, смеющегося мне со страниц моей самой первой (и потому — главной) в жизни книги — со страниц школьного букваря: Вот моя деревня, Вот мой дом родной, Вот качусь я в санках По горе крутой… А еще была у отца старая, семейная (доставшаяся по наследству) в шагреневом переплете книга, где можно было разобрать написанное старыми буквами: Дети, овсяный кисель на столе: читайте молитву; Смирно сидеть, не марать рукавов и к горшку не соваться; Кушайте, светы мои, на здоровье…
«Благословенна наша суровая северная природа, полагающая неумолимые пределы труду селянина, повелительно призывающая нас к деятельности духа. Благословенны и долгая осенняя распутица, и бесконечные зимние ночи, и скромная сельская церковь, собирающая под сень свою детей и юношей напоминанием о том, что не о хлебе едином жив будет человек!» Что же, да здравствует смычка города и деревни на почве отечественной культуры и науки, на почве русского языка! И если взять всю российскую университетско-академическую историю, то получится, что начало этой смычке было положено еще Юным ходоком из деревни Мишанинской близ Холмогор, докатившимся на своих санках до Первопрестольной! А за ним были десятки, сотни, многие тысячи молодых, устремившихся со всех Ясных полян бескрайнего Отечества в манящие их мириадами огней города... И это некрасовское: Не бездарна та природа, Не погиб еще тот край, Что выводит из народа Столько славных, то и знай… Но вернусь к тому, с кого начал, к директору Хераскову. Происходит он из знатного валашского рода бояр Хереско, представители которого переселились в Россию при Петре I. Родился 25 октября (ст. ст.) 1733 года в г. Переяславе (с 1802 г. — Полтавская губерния). Лишившись во младенчестве отца, воспитывался в семье отчима — генерал-прокурора Сената фельдмаршала Никиты Юрьевича Трубецкого, просвещенного вельможи аннинского и елизаветинского времен и крупного библиофила. В 1743 г. был определен в Сухопутный шляхетский кадетский корпус, где 7 лет обучался различным наукам и языкам, и где под руководством видного представителя русского классицизма писателя Александра Петровича Сумарокова начал писать свои первые стихи. С 1756 г. коллежский асессор М.М. Херасков служит в канцелярии Московского университета, где ему поручен административный надзор за библиотекой, типографией и театром. В 1762 г. М.М. Хераскову была доверена цензура всех университетских изданий, а через год он назначается директором Московского университета с чином канцелярии советника. Деятельность М.М. Хераскова в новой должности приходится на переломный период в истории университета: в 1765–1766 гг. получают дальнейшее развитие медицинский факультет, а в 1767–1769 гг. — юридический, возвращаются из-за границы после учебы в европейских вузах, удостаиваются по ходатайству директора профессорских званий новые молодые кадры.
В 1767 г. Университет по предложению Сената выделил большую группу студентов в Комиссию сочинения проекта нового Уложения. Вместе с тем серьезная научно-организационная и методическая работа профессорской Конференции подчас заслонялась деталями университетской повседневности. Много времени отнимали денежные вопросы: от покупки необходимых книг, приборов до всевозможных бытовых мелочных расходов, порой весьма затруднительных при скромном университетском бюджете. Должность, в которой подвизался М.М. Херасков, требовала большого такта. Так, например, с одной стороны, он рисковал вызвать недовольство профессуры и Конференции, вводя предварительную цензуру профессорских речей, в которых им усматривались «многие сумнительства и дерзновенные выражения», с другой — ему приходилось затрачивать значительные усилия, чтобы смягчать раздражающее действие на университетскую среду жестких инструкций куратора В.Е. Адодурова. Последний был известен своей строгостью и часто получал предупреждения от И.И. Шувалова: «Обращаться с учениками и студентами помягче и избегать жестокости в наказаниях». В целом, правила Московского университета были проникнуты гуманным отношением к ученикам. Запрещалось их бранить «скверными словами», розги допускались в исключительных случаях. Конференция по представлению М.М. Хераскова постановила «воздерживаться от жестокого битья линейкой по рукам». Злоупотреблявшие наказаниями учителя подвергались различным штрафам вплоть до ареста. Распространенными воспитательными мерами были карцер, лишение месячного жалования либо сокращение пищевого рациона (перевод на хлеб и воду). Использовались моральные рычаги воздействия: за проступки у студентов отбирали шпаги. Любопытная гримаса сословных взаимоотношений: известно распоряжение Конференции от 3 сентября 1768 г. о необходимости «пошить шесть мужицких кафтанов, облачившись в которые, ученики ленивые или плохого поведения должны ходить по классу на виду у всех». В том же году началось печатание в университетской типографии «Истории российской с самых древнейших времен» В.Н. Татищева. Затем было решение университетской Конференции о целесообразности перевода торжественных речей профессоров на латынь с целью привлечения внимания зарубежной научной общественности и для научного обмена. В 1770 г. М.М. Херасков оставляет директорский пост и переводится в Санкт-Петербург на должность вице-президента Берг-коллегии. К этому времени он уже известный литератор и общественный деятель, по отзыву знаменитого издателя Н.И. Новикова, — «человек острый, ученый и просвещенный... Стихотворство его чисто и приятно, слог текущ и тверд, изображения сильны и свободны; его оды наполнены стихотворческого огня, сатирические сочинения — остроты и приятных замыслов… и он по справедливости почитается в числе лучших наших стихотворцев и заслуживает великую похвалу». Возвращение Хераскова в Московский университет в июне 1778 г. в чине действительного статского советника с назначением на должность куратора способствовало небывалому расцвету университетской жизни: реорганизуется издательское дело, учреждаются научно-просветительские общества, открывается Вольный Благородный пансион, который станет впоследствии «колыбелью» литераторов: В.А. Жуковского, А.С. Грибоедова, М.Ю. Лермонтова, многих других славных людей России… 23 августа 1786 года куратор М.М. Херасков под радостные возгласы студентов, профессоров и строителей положил свой камень в основание будущего корпуса Университетского дома на Моховой. В 1802 году он вышел в отставку в чине действительного тайного советника. Но полученные чины и награды (увы!) не прельщали бескорыстного подвижника, заявившего еще задолго до окончания своей служебной карьеры:
И преходящую высоких титлов тень. Они подобие осеннего ненастья, Пременного сто раз в единый день.
Всю свою жизнь он посвятил служению идеалам Просвещения. К русскому языку относился с особенным вниманием: «Язык наш равно удобен для слога важного, возвышенного, нежного, печального, забавного и шутливого». Своеобразным назиданием для литературных потомков звучат эти слова рыцаря российской словесности: поэта, прозаика, драматурга. Скончался Михаил Матвеевич Херасков 27 сентября (ст. ст.) 1807 г. и похоронен на кладбище Донского монастыря в Москве. Талантливым скульптором Гавриилом Замараевым (впоследствии работавшим над восстановлением Университетского дома на Моховой после Московского пожара 1812 года) было выполнено надгробие, которое сохранилось до наших дней. Есть на Востоке мудрая пословица: «Пьешь воду — помни об источнике». Наша память о нем — неизбывна. *********
Но главным, нерукотворным, памятником российским поэтам остается «душа в заветной лире», остается русское слово — наша общая судьба и почва, язык А.С. Пушкина, литературный русский язык, в который внес свою лепту Поэт и Гражданин Михаил Матвеевич Херасков. Владислав Ремарчук, |
||||||||||||||||||||||||||||||||
