|
№ 24 (4173)
июль 2006 |
К 250-летию МГУ
Как я учился в МГУ
Окончание. Начало читайте в № 23
Вспоминается случай, произошедший во время зональной практики. Как-то по пути нашего следования мы остановились в Воронежском заповеднике. Утром наши девушки достали в ближайшей деревне свежайших сливки и сварили на костре кофе по-венски (два эмалированных ведра). Аромат был непередаваемый. После надоевших всем лапши и концентратов это было изумительное лакомство. Держа в руках кружки, мы приготовились к поглощению кофе. Подходит начальник практики и, глядя на часы, спрашивает: «Время отъезда, почему не грузитесь на машины?» «Да вот, кофе сварили, попробуйте». Начальник: «Я сказал собрать посуду и грузиться на машину». «А как же кофе?», — обреченно спросили наши девочки. Последовал резкий, как удар хлыста, приказ: «Кофе вылить на землю, всем грузиться на машины». Во исполнение этого приказа два ведра кофе были вылиты на землю. Как потом мы шутили, вместо наших желудков кофе впитал воронежский чернозем. Причем этот начальник не был тупым заскорузлым администратором, он был интеллигентным человеком, видным ученым-почвоведом, но с несколько деспотичным характером. Я помню, что мы, студенты, этот поступок его восприняли довольно спокойно, без особого возмущения: таково в то время было отношение к требованиям дисциплины.
После третьего курса нас ожидала уже производственная практика. Студенты зачислялись в штат какой-либо организации и выполняли определенную работу по специальности, получая за это зарплату. В то время уже комплектовался экспонатами Музей землеведения МГУ. Я для прохождения практики был зачислен в организацию, которая должна была собрать для музея почвенные монолиты (массивные образцы почв) из разных географических зон. Структура называлась «Отряд сухих степей и влажных субтропиков». Мы работали в районах Кавказа и Закавказья. Взятые нами монолиты до сих пор экспонируются в Музее землеведения МГУ.
После этого нас перебросили в степные районы Северного Крыма, где в ту пору велись масштабные изыскания для строительства Северо-Крымского канала и орошения прилегающих земель. Остальные наши однокурсники были направлены на аналогичную работу в район строительства Куйбышевской ГЭС. В то время указанные объекты рекламировались как экономическая база будущего коммунизма, поэтому наше участие в подобной работе считалось очень престижным.
Условия работы были довольно суровые. Внутри объекта часто передвигались на конной повозке или на волах («цоб-цобе»), так что пришлось научиться запрягать лошадь и управлять волами. Пользование машиной было большой редкостью. Чаще всего пешком, по невыносимой жаре. В Крыму, по местам нашей работы, то и дело попадались развалины татарских аулов, следы депортации 1944 года. Последняя производственная практика, после 4 курса, также имела отношение к мероприятиям по использованию земель. В ту пору собирались комплексно освоить Мещерскую низменность (путем осушения болот) и создать мощную базу для снабжения Москвы продовольствием. При факультете была организована Окско-Мещерская экспедиция, в составе которой мы проходили производственную практику. На этот раз приходилось преодолевать болота и делать длительные пешие переходы. Копание шурфов, описание почв, составление карт — все как обычно. Окская пойма, пышные заливные луга, травы по пояс. Это была уже дипломная практика. Составленная мной почвенная карта (дипломная работа) впоследствии использовалась при проектировании хозяйственного освоения Окской поймы. Другая часть нашего курса работала на Волго-Ахтубинской пойме, участвуя в проектировании орошения этой территории.
Обучаясь на старших курсах, мы стали испытывать на себе перепады политики государства. Где-то на 4 курсе руководство вдруг выяснило, что на факультете отсутствует подготовка специалистов по мелиорации песков, которые были необходимы для работы на Большом Туркменском канале. Начался лихорадочный подбор студентов, которых мы очень быстро окрестили «песковедами». Затем, в связи с глобальными изменениями в жизни нашего государства, вызванными смертью Сталина, это начинание заглохло, и пришла новая напасть. Тогдашний руководитель нашего государства Хрущев дал директиву, чтобы почвоведов (в том числе и из МГУ) использовали только на производстве, в колхозах и совхозах. Нам было объявлено, что после окончания университета все мы будем отправлены на село для работы в почвенно-агрохимических лабораториях при МТС (машинно-тракторных станциях). Студенты приуныли, ходили и пели песенку:
Я поеду в деревню,
Поступлю в МТС,
И никто не узнает
Где могилка моя.
Затем и об этой идее почему-то забыли. Наступила эпоха Целины. «Целина, целина…», «Грандиозное освоение целинных и залежных земель». Вся страна жила этими лозунгами. Один за другим шли переполненные эшелоны с покорителями целины.
Так и подошло время распределения нашего выпуска (тогда по окончании учебы студенты подлежали обязательному распределению на работу). Кого-то оставили в аспирантуре, кого-то в «лаборантуре» (так называлась работа в должности лаборанта). Основная часть студентов, человек пятнадцать, была распределена на целину (в службу землеустройства степного Алтая и Северного Казахстана). Однако здесь начались сложности. Согласились ехать только студенты, не прописанные в Москве, то есть приехавшие учиться с периферии. Москвичи же почти все отказались, так как тогда существовал нелепый порядок: если москвич выписывался из города в связи с отъездом, то по возвращении в Москву прописаться опять в родном городе было весьма проблематично. Естественно, такая перспектива москвичей не устраивала. В результате из студентов-москвичей согласились уехать только два человека. Кроме того, студентов возмутило то, что комсомольские вожаки факультета агитировали за отъезд на целину, а сами остались в Москве, предоставив отъезд рядовым комсомольцам.
Армия и военная подготовка. Поскольку все мы, тогдашние студенты, вышли из войны, пережив все ее перипетии, у нас сохранилось уважение к армии и военной службе. Это чувствовалось и в студенческой среде. Студент, не посещавший занятия по военному делу (а тогда это было обязательным) и не выезжавший в военные лагеря, уважением не пользовался, а девушки-студентки провожали его косыми взглядами.
На биофаке тогда готовили пехотных лейтенантов. Обучение проводилось с первого по четвертый курс. Два раза военные лагеря: после второго курса — сержантские, после четвертого курса — лейтенантские. В то время официально скрывалось, что в вузах преподается военное дело. В бланках расписаний занятий эта дисциплина называлась «спецподготовка». Преподавателями на военной кафедре были вчерашние фронтовики, многие окончившие военные академии. Все мы с нетерпением ждали военных лагерей после второго курса, чтобы, пускай на время, надеть военную форму. Но задолго до лагерей, весной второго курса, произошло «забавное» событие. Поскольку военные занятия были засекречены, учебные классы располагались или в глухих подвалах, или на первом этаже в помещении с полностью закрашенными белой краской окнами. И вот в погожий апрельский день, когда в аудитории шли занятия по стрелковому оружию, несколько бравых студентов нашего факультета, открыв настежь окна первого этажа (окна выходили на улицу Герцена), выставили винтовки и ручные пулеметы и щелканьем затворов стали пугать прохожих. Надо было, конечно, думать: в двух шагах Кремль, улица Герцена, по которой иногда проезжал Вождь, полностью под наблюдением спецслужб...
Моментально последовал звонок из «органов» начальнику военной кафедры: «Что там у вас происходит?». Началось разбирательство: комсомольское бюро, партийное бюро, угрозы отчисления, требования выдать «соучастников». Причем, виновным инкриминировалось не хулиганство, а публичное разглашение факта военной подготовки в МГУ. Дело свелось к вынесению выговоров по комсомольской линии. Разумно отреагировал на это происшествие начальник военной кафедры, пожилой генерал, старый служака, умудренный жизненным опытом. Когда к нему привели испуганных «шалунов», он, посмотрев в глаза каждому, спросил: «Ну, сынки, сколько вам лет?». «Да восемнадцать», — ответили «сынки». «Выпороть, да и весь разговор», — заявил генерал. Впоследствии один из «шалунов» стал заведующим кафедрой на нашем факультете, другой — доктором наук.
О военных лагерях. Наконец-то мы в воинской части в Подмосковье. В предбаннике надеваем военную форму. Живем в палатках, ночью холодновато. В столовой время еды строго определено. По его истечении старшина (из старослужащих) зычно дает команду: «Заканчивать!». Раздается торопливое звяканье ложек о миски, и мы выходим строиться. Тогда строем полагалось ходить только с песней. Пели: «Москва–Пекин» («Сталин и Мао слушают нас»), «Марш артиллеристов» («Горит у нас в сердцах любовь к земле родимой») и залихватское «Как на тихий ерик». Среди нас нашлись не только запевалы, но и свистуны, сопровождавшие строевые песни присвистом.
Кто-то из нас, кто не хотел петь, получал угрозу от своего товарища: «Гранатой по ребрам». Но я не помню случая, чтобы эта угроза когда-либо выполнялась.
Все командиры этой части были вчерашние фронтовики (или, как сейчас говорят, участники Отечественной войны). Это, конечно, накладывало свой отпечаток на обучение в военных лагерях, так как опыт, который они нам передавали, был почерпнут из реальных боев. Излюбленной репликой таких командиров, обращенной к нам, студентам, было выражение: «Это вам не университет. Думать надо». В лагерях мы ощутили авторитет своих однокурсников-фронтовиков, которые находились там вместе с нами (фронтовиков, не имевших офицерского звания, освобождали от учебных занятий в МГУ, но призывали вместе с нами в лагеря). Эти люди в полевых условиях учили нас искусству войны, как вести себя в той или иной критической ситуации, рассказывали нам о жестокой, оборотной стороне войны.
Находясь в лагерях, мы подчинялись воинской дисциплине, понимая, что это армия, а не учебный класс, но как-то произошел конфликт, когда мы отказались разгружать контейнер с личными вещами офицерских жен. За этим последовала кара: преодоление полосы препятствий с полной выкладкой.
Было ЧП: на ночных учениях один студент, бросив учебную гранату, разбил лицо своему товарищу. Прошли годы: травмированный студент сделал карьеру, став крупным номенклатурным работником. Виновник же в семидесятых годах был обвинен в деятельности, которая тогда называлась «сионистской», и заключен в тюрьму.
После четвертого курса пришло время лейтенантских лагерей, которые мы, уже умудренные опытом, отщелкали как семечки.
Реакционеры. Затихшая было «борьба» направлений дала о себе знать в конце 1952 года. В это время газета «Правда», в то время самый главный «официоз» страны, на указания которой равнялись все, опубликовала передовую статью (не просто статью, а передовую) «О положении в советском почвоведении». В кои-то веки нашей науке было сообщено на первой странице этой газеты. В статье говорилось, что в советском почвоведении существует два направления: реакционное и прогрессивное. Прогрессивное направление надо развивать, а с реакционным надо бороться. Однако конкретно не указывалось, кто из ученых к какому направлению принадлежит (ни организаций, ни персоналий). Для выяснения этого вопроса в Почвенном институте им. В.В. Докучаева было срочно созвано совещание представителей почвенной науки. Мы, будучи студентами четвертого курса, специально пошли туда, чтобы посмотреть на живых реакционеров, как они выглядят внешне, эти реакционеры. На совещании мы увидели, насколько разобщены были ученые-почвоведы: в дискуссиях каждый старался обвинить оппонента в мальтузианстве, т. е. в принадлежности к реакционному лагерю. Но больше всего нас поразила нетерпимость к публикациям в зарубежной печати. Уличить в этом какого-либо ученого было равносильно моральной смертной казни. Хорошо помню, как солидный ученый с мировым именем, профессор нашего факультета, вскочив с перекошенным от страха лицом, требовал от своего оппонента доказательства существования своих публикаций за рубежом.
Однако вскоре умер Вождь, и совещание было распущено.
Общественная деятельность. Каждый студент-комсомолец должен был иметь общественную нагрузку. Одной из форм таких нагрузок была работа агитатора среди населения. Когда мне поручили эту работу, мне достались рабочие общежития поселка Раменки (где жили рабочие-строители нового здания МГУ).
В мои обязанности входило периодически, время от времени, посещать эти общежития и проводить там политинформирование. Люди слушали меня вежливо, хорошо понимая, что для меня это обязательная повинность. Из этих посещений мне запомнилось одно. Где-то в начале 1952 года объявили о «деле врачей». Запахло антисемитизмом на государственном уровне. Нам, комсомольцам-агитаторам, было предложено пойти «в народ», к своим подопечным, и разъяснить положение вещей. Ехал я тогда с неприятным предчувствием, что на меня обрушится град грязных антисемитских высказываний. Однако, во время этой беседы с простыми рабочими-строителями я не услышал ни одной антисемитской реплики.
Другой формой работы агитаторов были короткие агитпоходы в пределах Подмосковья. Это происходило обычно в зимние каникулы. Группа студентов выезжала в один или несколько колхозов Подмосковья. Объезжая на лыжах фермы и деревни, разъясняли политический смысл текущих событий. Собрав местный немногочисленный комсомольский актив, «разжевывали» им биографию Сталина и положения марксизма-ленинизма. Иногда такие группы выезжали с доморощенными концертами, которые включали в себя декламацию, исполнение песен и танцев. Поскольку тогда в деревнях не было электричества, а у нас — никакого музыкального сопровождения, то наши девочки танцевали на сцене под «та-та», то есть мелодия танца воспроизводилась голосом. Автор настоящего очерка с вдохновением читал «Стихи о советском паспорте» и «О вселении Ивана Козырева в новую квартиру» Маяковского. При том диком культурном голоде в тогдашней деревне наши концерты принимались достаточно радушно. Постепенно агитпоходы биофака стали приобретать силу и художественное мастерство, образовался постоянный коллектив, который уже разъезжал по всему Союзу. Но об этом можно написать целую сагу.
Несмотря ни на что, учеба была закончена, госэкзамены (основы марксизма-ленинизма и почвоведение) сданы. Наступил выпускной бал, который состоялся уже в новом здании МГУ, на Ленинских горах. Всем было хорошо. Силами наших студентов был поставлен музыкальный спектакль. Был фуршет с довольно обильным угощением. Впервые за столики с нами, студентами, сели профессора и преподаватели, некоторые из которых выступили с напутственным словом. Потихоньку все разошлись. Кончился бал, как обычно: официантки лихорадочно собирали со столов остатки еды, дежурные пожарники лезли в окна в поисках спиртного.
«Кончен бал». После официального месячного отпуска все разошлись или разъехались по своим местам. У кого-то впереди были полевые экспедиции с полугодовым отсутствием дома и малоустроенным бытом, кому-то предстояла учеба в аспирантуре, но уже в новом здании, кому-то — преподавание в школе, кому-то — работа в химической лаборатории.
Где-то раз в несколько лет наш курс собирается на факультете. Дружеские объятия, поцелуи и так далее. Многие уже ушли из жизни. Каждый раз во время такой встречи ведущий зачитывает скорбный список. Мы, как это принято, молча встаем, чтобы почтить память ушедших товарищей. Часто хором поем старые студенческие песни, забытые в настоящее время: «Гимн демократической молодежи», «Гимн студентов», «Гимн биофака» и т. д.
Пожизненные достижения наших однокашников, конечно же, неодинаковы. Есть два академика с мировым именем, есть доктора наук, есть кандидаты. Определенная часть выпускников осталась без ученой степени. К сожалению, половина выпускников работала не по специальности.
Уже совсем недавно я узнал, что наш курс биофака называется «Мичуринский набор». Ну, что же. Пусть будет так.
Леонид Рубенович Асмаев,
выпускник биолого-почвенного факультета МГУ 1954 года,
пенсионер
|
